Андрей Рублев - Андрей Михалков-Кончаловский

Он видит свою землю, на которой родился и будет похоронен, видит такой, какой ее никто до него не видел, да и вряд ли скоро увидит.

Крылатый мужик скрывается за лесом. Потрясенные люди встают на колени, ибо очевидна святость улетевшего по небу человека.

Ломая крылья и руки, мужик падает сквозь сияющую березовую рощу вниз и, ударившись о землю, умирает.

Бабье лето. Осень 1409 года

Осень. Усталое солнце заливает пустые поля, в слабом воздухе носится паутина и цепляется за облетающие кусты.

У ворот монастыря с самого рассвета обивается обтрепанный нищий. Он то медленно ходит вдоль ворот, заглядывая во двор, то подолгу стоит у калитки, опираясь на палку, то, заслышав приближающиеся голоса, поспешно хромает прочь. Время от времени нищий надсадно бухает, прикрывая рот грязной ладонью. Это Кирилл.

К воротам из-под горы выезжает телега, запряженная иссохшим как смерть мерином, которым правит босой мужик. В телеге несколько корзин с яблоками.

— Добрый человек, дай яблочка, Христа ради, больному, — просит Кирилл простуженным голосом, почти шепотом.

— Ступай, ступай, — гонит его мужик. — И так оброк давать нечем! Бог подаст…

Телега проезжает в ворота, отпертые привратным монахом.

Кирилл с тоской глядит на родной двор Андроникова монастыря, посреди которого возвышается белый собор, на новые пристройки и службы, появившиеся уже после его ухода.

— Заходи, божий человек, отдохнешь, — предлагает монах Кириллу. — Голоден небось…

С трепетным чувством радости и страха Кирилл перешагивает порог обители.

Монах приводит его под навес в глубине двора, где несколько чернецов перебирают сваленные в кучу яблоки. На выскобленном столе пучками лежит зелень для замочки — укроп, петрушка, гора смородинового листа. Испорченные, червивые яблоки чернецы кидают в корзину, вокруг которой сидят нищие и калеки и, выбирая из корзины, с жадностью жуют. Потеснившись, они молча принимают Кирилла в свою компанию. Он крестится, торопливо бормочет молитву и набрасывается на мелкие зеленые яблоки.

Босой мужик, молча сгрузив около навеса свои корзины, собирается было уже трогать, когда длинный монах замечает из-за стола:

— Лучше бы совсем не привозил… Что думаешь, оброк зачтется?

Мужик некоторое время внимательно смотрит на монаха, потом с невозмутимым видом начинает грузить корзины обратно на телегу.

— Мое дело небольшое! Что уродилось, то и отдаю.

— Ладно, ладно! Оставляй! — торопливо соглашается длинный.

Мужик сбрасывает на землю корзины с яблоками и, не поклонившись, катит в сторону ворот.

— На две свечки — три овечки! — неожиданно кричит он и хлещет вожжами своего одра. Длинный равнодушно смотрит ему вслед. В воротах мужик снова оборачивается и орет:

— На две бочки — три цепочки!

Телега скрывается за воротами.

— Разбойник, — произносит длинный монах.

— Ты, Никола, еще спасибо скажи, — увещевает его толстый инок с бабьим лицом.

— Спасибо, спасибо! — юродствует длинный. — А за что спасибо?

— Ну как за что? — рассуждает толстый. — Этот хоть яблоки везет! Вон хотьковские-то — все разбежались! Деревня пустая! Кто куда. Да и семеновские уж небось побежали…

— Да-а… — вздыхает третий монах. — Сколько лет земля носит, такого голода не видывал.

— Вымираем потихонечку, прости господи, — встревает горбатый нищий, не переставая жевать.

Длинный берет из кучи яблоко и вертит его в руках.

— И яблоки какие-то все кривые… — с отвращением бормочет он.

— Во Владимире еще хуже, — сипит Кирилл, — там и яблок нету… Прошлой осенью все басурманы пожгли…

— Ты чего там шепчешь? — спрашивает длинный, с любопытством приглядываясь к Кириллу.

— Не шепчусь я — застудился. В озере ночевал.

— Как же так?

— Волки одолели, все по пятам шли, прямо беда. Голод не тетка. Ну, я от них в озеро по сих пор и зашел, — Кирилл проводит рукой по горлу. — Стою, а они на берегу сели в рядок и сидят. И тоже бога молю, чтоб не прыгнули. Так и стоял, покуда светать не стало. Ушли — я вылез еле-еле, онемел весь, второй день трясет…

— Значит, владимирский ты… — интересуется длинный.

— Да… жил я там… — неопределенно шепчет Кирилл.

— Вон еще один владимирский идет, — улыбается толстый, глядя в глубину двора. — Рублев… Андрей… Слыхал небось…

Мимо собора по тропке, выложенной камнем, идет Рублев.

Полуоткрыв рот. Кирилл смотрит ему вслед и, чтоб не выдать волнения, боится даже проглотить набежавшую слюну. Длинный пристально смотрит на него, и Кирилл ото чувствует.

— Уж больно худостен для иконописца, — замечает горбун.

— Да он больше и не иконописец никакой, — поясняет толстый, — не пишет ничего уж давно.

— Почему ж это? — спрашивает кто-то из странников.

— Да кто ж его знает! Не знает никто об этом. Молчит. Обет молчания дал… Все свое ремесло забросил и молчит.

Кирилл, прислушиваясь к разговору, в волнении шарит рукой в корзине с яблоками.

— А почему, интересно, он обет дал? — не унимается кто-то.

— Согрешил, вот и кается, — объясняет длинный. — Из Владимира блаженную с собой привел, а она вдруг… — и длинный делает выразительный жест обеими руками, намекая на большой живот. — Блаженная-то она блаженная, конечно, а понимает, видно, что к чему.

— Для позора своего и привел, — заключает горбун. — Чтоб грех свой все время перед собой иметь…

— Вот она святость-то! — наставительно вздыхает толстый.

— Нет все-таки стыда у людей! — вздыхает кто-то.

— А артель Андреева? — Кирилл, закашлявшись, сгибается в три погибели.

— Да распалась будто вся, — отвечает толстый. — Кого, говорят, татары убили, кого разметало в разные стороны.

Длинный продолжает с интересом изучать Кирилла.

— А Даниил? Жив? — сипло шепчет Кирилл.

— Разное говорят. Один говорят — на север ушел, другие — что ордынцы с собой увели, третьи даже — что фрягам в рабы продали…

Длинный встает со своего места и подходит к Кириллу.

— Никак, Кирилл? А?

Кирилл сидит не двигаясь и не поднимает головы.

— Кирилл! — еще громче восклицает длинный.

Лысина Кирилла опускается еще ниже, он униженно кивает головой, и мутная слеза повисает на его простуженном носу.

В заводи ручья, что бежит под стенами монастыря, стоят наполовину заполненные водой дубовые бочки. На берегу рдеет костер, в котором калятся огромные камни. Ветер осторожно дышит на звенящие красные угли.

Дурочка собирает по кустам сучья. Она и широкой рубахе, с огромным выпирающим животом, который мешает ей нагибаться, и около каждого сучка блаженной приходится присаживаться на корточки. Она на сносях.

Осторожно повернув в огне тяжелый раскаленный камень, Андрей подсовывает под него кузнечные щипцы, потому что камень большой и его нельзя ухватить как следует, а можно только подцепить снизу, как лопатой. Изогнувшись от напряжения. Андрей медленно приподнимает его над костром и осторожно пятится к бочке, еле сдерживая дрожь в руках, делает первый шаг, потом еще один и еще, затем, стараясь делать как можно меньше движений, поворачивается спиной к костру и двигается к бочкам, стоящим шагах в десяти от него, но расстояние это становится непреодолимым, потому что, когда Андрей подходит к бочке, камень соскальзывает и, удовлетворенно зашипев, скатывается в ручей. Андрей возвращается к костру, и все начинается сначала.

А дурочка тем временем живет своей замкнутой и сосредоточенной жизнью. Она запихивает в бочки кусты можжевельника, который, обваренный кипятком, так хорошо отмывает подернутые плесенью скользкие днища. Круглое лицо блаженной, покрытое родильными пятнами, похоже на лицо ребенка, которое мгновенно отражает все ощущения и чувства, порожденные окружающим миром. Вот она обращает взгляд к небу и с деловитой серьезностью следит за полетом летучей паутинки до тех пор, пока не теряет ее из виду, затем с озабоченным видом трогает обеими руками живот, приоткрыв пухлый рот и склонив голову набок, прислушивается некоторое время к самой себе, светлеет лицом и уходит, не замеченная Андреем, который трудится над последним камнем.

После обеда встают из-за стола отяжелевшие иноки Андроникова монастыря и, крестясь, выходят из трапезной. Гремят отодвинутые лавки, и посуда на столе отзывается жалобным дребезжанием. Только длинный худой инок еще остается сидеть на месте и, неподвижно уставившись в стол, думает о чем-то, ковыряя в зубах. Впрочем, глядя на его лицо, трудно поверить, что какая-нибудь мысль может посетить его в это тяжелое послеобеденное время.

Наконец и он покидает свое место, и стол остается стоять уставленный грязными мисками, чарками, заваленный костями, хлебными корками, недоеденными огурцами, и зеленые осенние мухи, звонко жужжа в душном воздухе, летают над разрушенным столом, подобно воронам над полем брани…