Однажды ты узнаешь - Наталья Васильевна Соловьёва
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
– А то давай располагайся, – Федотыч показал мне на укрытые соломой сани.
– Может, на машине быстрее бы доехали? – Мне не нравился ни странный мужичок, ни его лошадь, от которой пахло зоопарком.
– Да какая ж машина, доня? До той деревни ни в жисть не доехаем! В самом лесу стоит. Дорога такая, что… ы-ы-ы… – Федотыч неопределенно махнул и стал устраивать мой чемодан.
– Ты со мной поедешь? Не оставишь меня? – Я вдруг испугалась, что этот чужой человек, на плече которого я плакала вчера, оставит меня одну.
– Не боись! Доставлю до места. Как бандероль.
Мы тронулись. Сани легко скользили по пушистому снегу, оставляя позади два тонких следа от полозьев. И я вспомнила детство, когда папа катал меня на санках. Как весело тогда было: папа хохотал, бежал впереди. А я сидела в шубке, валенках, меховой шапочке, укрытая легким одеяльцем. Сани неслись, как мне казалось, с огромной скоростью. Я пищала от восторга и страха одновременно. Раз – санки наехали на кочку и перевернулись. Помню колючий снег на лице, мне показалось, что задохнусь и умру, помню, как я заорала, а отец подбежал, подхватил меня, стал отряхивать, успокаивать, что-то рассказывать. Он всегда знал, как меня утешить. Папка… Что стало с нами?
Не заметив как, я уснула. Мне снилось что-то теплое, беззаботное. Несколько раз сквозь сон чувствовала, как Федотыч кутал меня и о чем-то переговаривался с возницей. Но я не хотела просыпаться, хотела, чтобы этот сладкий теплый сон длился вечно, – и ныряла в него обратно.
Сани резко дернулись и остановились. Открыла глаза – день был пасмурным, непонятно, утро ли еще или скоро начнет вечереть. Я увидела покосившийся под снегом плетень и маленькую серую избу, унылую, без наличников на окнах. Мелькнула мысль: изба заброшена – тетка умерла, мы сейчас развернемся и поедем обратно, в Москву. Отец простит меня, и все пойдет как ни в чем не бывало. Мы будем сидеть и пить чай, посмеиваясь над Гумеровым. Но тут я заметила маленький дымок, который вился из трубы, и вычищенную узенькую дорожку перед домом. Федотыч сказал:
– Сиди пока! – и пошел в избу.
Залаяла, не вылезая из конуры, собака. Я подумала: тетка не возьмет меня, откажется. На что я ей? И Федотыч вернет меня обратно. Так прошло, может быть, полчаса, которые мне показались вечностью. Судьба моя решалась в этой хате. Я молила, обращаясь к незнакомой мне тетке: «Откажись, откажись, откажись». Федотыч вернулся и деловито схватил чемодан:
– Ну, доня… – и снова полез через сугробы к избе.
Я нехотя поплелась за ним. Снег забивался через мои городские сапожки и противно холодил ноги. Федотыч придержал скрипучую, такую же унылую, как дом, дверь, мы прошли через сени и оказались в комнате. Тут же пахнуло чужим запахом: лежалого сена и печи. В центре единственной, но довольно большой комнаты стояла и смотрела на меня моя тетка. Я никогда не видела ни ее саму, ни ее фотографий, но почему-то сразу узнала. Что-то материно было в ней, что-то неуловимое. Она не двигалась, не сказала ни единого слова, но по ее взгляду я уже угадала, что это она и что мне несдобровать.
– Ох, что люди скажуть… Гэта, что ли? – спросила тетка Федотыча. И, не дожидаясь его ответа, добавила: – Так и думала, что ничо путного ня выйдзе.
Федотыч, не обращая на нее никакого внимания, уже, по-видимому, чувствуя, что дело сделано, поставил мой чемодан у печки и кивнул:
– Тетка твоя. Родная.
– Алеся Ахремавна.
– Ефремовна? – удивилась я. У матери отчество было все-таки Ефремовна.
– Адзин черт! Вумная, як я погляжу.
Тетка говорила чудно, выделяя «ч», гэкая. Это стало неожиданностью – от матери я такого не слышала, наверное потому, что она уехала в Москву совсем молоденькой и успела переучиться. Как я догадалась, это была смесь белорусского с русским. Не все понимала, что говорила тетка, но, что она мне не рада, было очевидно.
Федотыч засобирался:
– Пора мне – лошадь ждет. Успеть бы дотемна…
– А то задержись, – с сомнением предложила тетка.
Я почувствовала, что последняя ниточка, соединявшая меня с домом и отцом, вот-вот оборвется, бросилась к Федотычу на шею, зарыдала:
– Федотыч, родненький, не оставляй меня тут!
Он стал успокаивать:
– Ты чего, доня? Не съест она тебя, не чужая. Поживешь маленько, а папка твой пока разберется, уладит. Не всю жисть тебе тут куковать, стерпи.
Тетка стала возмущаться:
– Як делов каких натворить – так ничога. А тут – носом воротит. Ишь ты!
– А ты и правда не обижай, Алеся, – вмешался Федотыч. – А то тебе Сергей Васильич спасибо-то не скажет.
– Да пропади он пропадом, твой Васильич. Я ему все давно сказала, а он – мне.
– Вот что, Алеся… девка тут ни при чем. Сестру свою хоть пожалей.
Тетка вздохнула:
– Да ехай ты ужо, чорт старый! Не мучай ты мяне!
Я все держала и не могла отпустить Федотыча. Тетка подошла к нам:
– Усе. Будзе! Пусти! Ён чалавек подневольный, яму вертаться надо. Сказали отвезти – отвез. А то и правда оставайся? – Тетка с сомнением посмотрела на Федотыча.
– Не могу, сама знаешь, – ответил он ей и обнял меня как-то тепло, по-отечески: – Ну что ты сердце мне рвешь, доня? Что я сделать могу?
Тетка потянула меня за рукав:
– Усе, давай. Вона кровать твоя. Чемодан свой открывай – вещи у комод положишь. А ты давай, ехай – темнеет рано. Ох, что ж люди-то скажуть?
Я отпустила Федотыча и села на кровать. Ничего не поделать. Он потоптался и, вздохнув, вышел. Слышала, как тетка провожала его до сеней, бубнила что-то, как на улице возница протяжно крикнул «Но-о-о!!!». Вскоре тетка вернулась, завозилась у печи, театрально вздыхая. Я сидела и не могла поверить, что все это происходило со мной. Как же так? Еще вчера я была в Москве, в нашей просторной светлой квартире на Ульяновской. И жизнь мне была не мила из-за несчастной любви. Думала об одном: умереть. Гумеров, Надька, ревность. Как это случилось со мной? Какой же глупой я была! Каким лживым оказался Гумеров, каким обманом заразил все вокруг, включая меня и моего отца! А сейчас что досталось мне за мою глупость? Эта убогая изба, чужая баба, которая приходилась мне теткой, но от этого не становилась родней. Что теперь ждало меня здесь? Не снилось ли мне это все? А может, завтра папка примчится на служебной машине прямо из Москвы, скажет, что Гумерова отовсюду выгнали,
