Жизнеописание - Софроний Врачанский
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Развитие историографии переходного периода приобрело значение обширного течения общественной мысли и публицистики научно-литературного характера, которое получало различные формы в разных социальноисторических условиях. Если, например, русская историография стремилась осветить славное происхождение русских и воспроизвести грандиозную историю русской монархической государственности, то болгарская историография в тяжелых условиях турецкого порабощения стремилась воспеть славу древнему Болгарскому царству и призвать народ к национальному возрождению. Поэтому соответственно различались возникшие почти одновременно, но в разных условиях, труды Ломоносова и Паисия Хилендарского: первый из них остается историографической вершиной эпохи в смысле научном, хотя и не отвергает целиком исторические «басни», второй же, гораздо более легендарный, получает непреходящее место в историографической публицистике. Но в целом историография обладала общетиповой идеологической программой, состоявшей в том, чтобы наставлять нарождающиеся нации примерами громкой славы их далеких предков (обычно фантастических) и позднейших героев на полях брани и в государственных советах. Историография эта по своим сюжетам и методике долгое время оставалась баснословной и легендарной, приобретая именно поэтому наибольшее литературное значение. Версия в ней господствовала над фактом, а повествовательная компиляция — над историческим анализом. Если речи исторических героев или обстоятельства их жизни оставались неизвестными, то они нередко придумывались историографами (даже в XVIII в.). В историографическом изложении традиционно-книжные сюжеты или документальные факты перемежались с фольклорными преданиями, а литературная риторика — со средствами живой речи. Стремление к научной специализации все еще уступало стремлению к популярной занимательности, и в этих случаях «История» рисовалась как «повесть сладкая и красная».
Каждый историограф, осваивая эту традицию как общее достояние, считал себя, однако, первооткрывателем своей национальной истории и осознавал свой труд как высокую духовную миссию.
Историография выступала в свое время как поучительно-литературная история народа. В общем процессе развития идеологии она занимала промежуточное положение между феодально-средневековой хронографией и буржуазной исторической наукой, по-видимому, также с последующими ответвлениями ее сюжетов в сторону исторического романа и исторической драмы.
Параллельно со средневековой хронографией и летописанием развивалась агиография, жизнеописания («жития») подвижников церкви или видных государственных деятелей. «Жития» служили прежде всего задачам духовного воспитания человека.
Общераспространенная в феодальной Европе агиография занимала важное место в литературном процессе средневековья. Помимо духовновоспитательных функций она нередко отражала весьма актуальные политические идеи (например, в княжеских «житиях» древней Чехии и Киевской Руси), служила превосходной школой писательского мастерства, влияла на формирование литературных вкусов читателей, давала обильный материал для познавательного и увлекательного чтения. Но по мере приближения к рубежам нового времени житийный жанр постепенно утрачивает былое значение, его литературное развитие затухает и он сохраняется преимущественно в ограниченной сфере «душеполезного чтения». В новое время агиография по существу выходит за пределы литературы. Судьбы агиографии напоминают по своей общей направленности развитие иконописи, очень значительной в средневековых православных странах, затем с наступлением переходного периода все более утрачивающей свою прежнюю идейно-символическую содержательность и, наконец, в новое время, как правило, выходящей из сферы высокого изобразительного искусства.
Подобно тому как старое летописание дает толчок к развитию историографии переходного периода, традиционная агиография служит основой для зарождения нового жанра: она претерпевает сложный процесс превращения в религиозно-полемическую, а затем даже в поучительно-просветительскую автобиографию, памятники которой во многих случаях продолжают еще именоваться «житиями».
В католических странах эволюция житийной биографии святого привела к результату, показавшемуся современникам, вероятно, неожиданно дерзким: она превратилась в религиозную автобиографию — «Житие» Терезы Испанской (XVI в.). В польской литературе, в расцвет ее ренессансного «золотого века» (XVI в.), возникают светские автобиографические воспоминания, проникнутые, однако, поучительными тенденциями. Н. Рей пишет по-польски реальную автобиографию и аллегорически — нравоучительную поэму «Автопортрет добропорядочного человека», связанную с традицией «загробных» путешествий и, может быть, даже с творением Данте. Автобиографические тенденции в польской литературе продолжаются в особенности успешно в XVII в., когда должны быть отмечены воспоминания Яна Паска (прозванного Хризостомом, т. е. Златоустом), рисующие на фоне колоритной истории собственной жизни быт и нравы шляхты и отличающиеся широким использованием разговорного языка. Подобного же характера поучительная мемуаристика развивается на Украине и в Белоруссии (XVII—XVIII вв.), начиная от белорусского автобиографически-публицистического «Диариуша» Афанасия Филипповича, еще тесно связанного с религиозно-национальной литературной традицией и уснащающего свое повествование агиографическими «чудесными видениями». Небольшую автобиографию оставляет игумен полоцкого монастыря Игнатий Иевлевич (друг поэта Симеона Полоцкого), а также живший на Украине Адам Черниговский (Зерникав).
В древнерусской литературе бурный процесс преобразования агиографического жанра происходит в XVII в. Он связывается с попытками видоизменения этой традиции в поучительно-бытовую повесть («Житие Юлиании Лазаревской»). Так же как и в польской, и в украинской литературе, на Руси намечаются тенденции создания мемуаров-автобиографий светского характера (записки Шаховского, Хворостинина, Ордина-Нащокина). Еще продолжаются поздние попытки создания биографических «житий» известных современников, как деятелей религиозных (раскольничьи «Жития» боярыни Морозовой, Неронова и др.), так и светских («Житие» Ф. Μ. Ртищева). Но среди всей этой литературы наибольшее значение приобретают вызванные демократическим движением раскола полемические автобиографии, авторы которых стремились запечатлеть историю собственной жизни в качестве поучительного образца самоотверженной борьбы за «истинную веру». Это были знаменитое «Житие» протопопа Аввакума и «Житие» его друга монаха Епифания (70-е годы XVII в.). Оба этих «Жития» были написаны авторами на склоне их многотрудной жизни, полной борьбы и страданий, и писались они в северной «земляной тюрьме» Пустозерска. Оба «жития» дошли до нас в автографах, они были помещены авторами в одну рукописную книгу («Пустозерский сборник»), которую переплел и украсил Епифаний[281].
Все это, как мы видим, весьма напоминает (за исключением только контрастирующих условий творчества) историю создания и судьбу «Жития» Софрония Врачанского[282]. Древнерусские автобиографии XV— XVII вв. (Лазаря Муромского, Герасима Болдинского, Мартирия Зеленецкого, Елеазара Анзерского) были наиболее тесно связаны со средневековыми идейно-эстетическими традициями агиографического жанра, но в их поздних и лучших образцах — «Житиях» Епифания и в особенности Аввакума — обнаружилось сильно выраженное стремление к преодолению старых традиций, к их творческой переработке, подчиненной новым требованиям изображения личности и общественно-идеологической борьбы своего времени.
В южнославянских литературах несколько позже появляются собственные весьма интересные образцы автобиографического жанра, развивающегося в трудных условиях турецкого порабощения и господства греческой церкви. Первым автобиографом выступает сербско-болгарский писатель Партений Павлович (1757 г.), за ним следует крупный сербский просветитель Досифей Обрадович («Живот и приключения Димитриа Обрадовича, нареченнога у калугерству Досифеа», 1783 г.), видный болгарский писатель Софроний Врачанский («Житие и
