Мать Мария - Наталья Белевцева

Наталья Белевцева

Мать Мария. Осень 1976 г. – январь 1979 г.

«И если в истории есть прогресс истинной и высшей человечности, то это – прогресс трагедии, ее внутреннее созревание. И преодоление трагедии частично дается только духовному подвигу, молитвенному, нравственному, художественному, как кровавая победа, в борьбе вырываемая и отстаиваемая от враждебных сил…»

КРАТКИЕ БИОГРАФИЧЕСКИЕ СВЕДЕНИЯ О МАТЕРИ МАРИИ

(урожденной Пиленко)

[20 или 21 декабря 1891 г., Рига – 31 марта 1945 г., лагерь Равенсбрюк]

Начало февраля 1908 г. – приход к А. Блоку.

1909 г. – окончила гимназию.

1910 г. – вышла замуж за Дмитрия Владимировича Кузьмина-Караваева, юриста, латиниста, члена Религиозно-философского общества. Быстро расстались.

В эмиграции Кузьмин-Караваев жил в Риме монахом-католиком.

1912 г. – первый сборник «Скифские черепки».

1913 г. – рождение дочери Гаяны, жизнь в Анапе, Москве, Петербурге.

1919 г. – вышла замуж за Даниила Ермолаевича Скобцова. (1884–1968), казачьего офицера.

1919 г. – начало эмиграции (из Анапы).

1920 г. – рождение сына Юрия (Тифлис).

1922 г. – рождение дочери Насти (Сербия).

1923 г. – секретарь Общества Русской Христианской молодежи во Франции.

1926 г. – смерть дочери Насти.

1932 г. – монашеский постриг.

1933 г. – открытие столовой и общежития на Лурмель, 77.

1935 г. – создание общества «Православное дело».

1936 г. – смерть дочери Гаяны (в Москве).

9 февр. 1943 г. – арест, концлагерь у форта Романвиль (Франция).

21 апр. 1943 г. – вывоз в лагерь Равенсбрюк (Германия).

1944 г. – сын Юра погиб в лагере Бухенвальд (Дора).

31 марта 1945 г. – смерть в газовой камере.

I

Ты оставила твоего отца, и твою мать, и твою Родину, и пришла к народу, которого ты не знала вчера и третьего дня.

Семь лет прошло с тех пор, как Лиза получила письмо Александра Блока со стихами, в которых он уговаривал ее в ее молодости и женственности. Он никак не хотел верить, что в 17 лет ей надо уже знать ответ на вопрос «зачем она?» и «каков путь?». С ним разговаривала, вернее, отчаянно требовала открытия смысла, не 17-летняя барышня, а 17-летняя душа, муки которой не снимались ни молодостью (не было легкомыслия), ни красотой (зачем она? нет ее, не я это).

И никакого «розового детства» у этой души не было. Ах, как просто хотелось Блоку спасти ее, не допустить к ужасу жизни, дать даром человечность, которой он достиг ценой крови. Хотелось придумать смысл – влюбить

«в простого человека,который любит землю и небо».

Но душа одного спасается не через душу и умение жить другого. Надо свою жизнь осмыслить и самой из-за чего-то полюбить эту землю и это небо. Ведь совершается все-таки переворот, возрождение от нелюбви к любви, когда душа проделывает большую самостоятельную работу, очарование от красоты и смысла любви перерастает в деятельное следование, а не любование.

То, что пережил Блок в тот год, можно понять, читая его записные книжки.

1 октября 1908 года, через восемь месяцев после прихода Лизы Пиленко:

«…Я захотел вступить в Религиозно-философское общество с надеждой, что оно изменится в корне. Я знаю, что здесь соберется цвет русской интеллигенции и цвет церкви, но и я интеллигент. У церкви спрашивать мне решительно нечего. Я чувствую кругом такую духоту, такой ужас во всем происходящем и такую невозможность узнать что-нибудь от интеллигенции, что мне необходимо иметь дело с новой аудиторией, вопрошать ее какими-либо путями.

…Нужно понять, что все обстоит необыкновенно, страшно неблагополучно».

Но не поверилось ему, что к этому же рубежу подошла и юная Лиза.

Позднее Елизавета Юрьевна напишет в своих воспоминаниях: «За плечами было только 14 лет, но жизнь того времени быстро взрослила нас. Мы пережили японскую войну и революцию, были мы поставлены перед необходимостью спешно разобраться в наших детских представлениях о мире и дать себе отчет, где мы и с кем мы. Впервые в сознание входило понятие о новом герое, имя которому «народ». Единственно, что смущало и мучило, – это необходимость дать ответ на самый важный вопрос: ссВерю ли я в Бога? Есть ли Бог?”».

1915 год… Итак, семь лет – эпоха для души, мучительное изживание жизни в рождение.

Вышла замуж за человека, который, казалось, должен повести, но он медлил – осматривался, улыбался, каламбурил. А ей, с ее горячностью, нужна была ясная мужественность, нужен был путь.

Вот показалось, что земля – выращивание ее плодов, срастание с циклом ее жизни – даст это направление-смысл.

Зима – подспудное, подснежное томление жизни;

весна – посев саженцев, семян – прорастание зародышей жизни;

лето – рост, вызревание плодов, ох, как много работы в том, чтобы направить этот рост на плодоношение;

и, наконец, осень – собирание плодов.

И еще раз, и еще раз. Круги, круги. Нет здесь воли. А нужен путь.

Родила дочь. Что может еще больше сделать человек, женщина? Выносить и родить живую жизнь! Вот и дело в жизни, вот и путь: кормить, одевать, заботиться. А как ответить на ее будущий вопрос: «Зачем все?»

Опять нет воли, гриб на чужой жизни.

Все было испробовано, ко всему пригляделась: и к теософии, и к простоте труда, и к новоязычеству символизма. Ничто не подошло само по себе.

Вот я просил Бога:

– Что ты хочешь знать?

– То самое, о чем просил.

– Выскажи это кратко.

– Бога и душу.

В страшные годы Мировой войны Елизавета Кузьмина-Караваева пишет стихи-исповедь, которые складываются в книгу. Называет она ее «Руфь». Книга о выборе пути, даже не о выборе, а потом и кровью его добывании…

Но обратимся сначала к библейской «Руфи».

Моавитянка Руфь, вдова сына иудейки Ноэмии, следует за свекровью, возвращающейся на Родину. Идет в землю, бывшую чужой, но тайной брака ставшей ей Родиной.

И «пришли в Вифлеем в начале жатвы». А потом – послушание и труд на жатве. Завершением этого становится брак Руфи и Вооза, родственника Ноэмии, брак, который принесет иудеям отца царя Давида.

А теперь «Руфь» Е. Кузьминой-Караваевой[1].

Первое стихотворение – мучение от непривязанности к миру:

И этот мир еще ни разуМне Родиной второй не стал

(реминисценция ко второй Родине Руфи – Израилю); ужас перед личной и мировой греховностью:

И дух лишь тления заразуС горячим воздухом вдыхал.

Но необходимо найти образ своего проживания времени этой жизни.

Как? Принять или отвергнуть этот смрадный мир? А может быть, и не принять, и не отвергнуть, но преобразить? По слову Божьему. Тогда видимой станет и дорога:

Но память сберегла обетыИ слово тихое: «Смирись».И на пути земном приметыДороги, что уводит ввысь.

Только на пути к Богу (народу Божьему у Руфи) становится осмысленно-ответственной жизнь здесь. Тема пути и зрелости его избирания продолжается в следующем стихотворении.

Ощупью, сбивая в кровь руки и ноги, царапая тело, человек «звериной тропой» пробивается к «седой воде залива» полноты соединения с Богом. Позади – нива пережитого, на которой созрели колосья жатвы – жатвы духа.

(Моавитянка Руфь также соединяется с народом иудейским после жатвы.)

Полнота соединения дается через принятие креста. Путь Руфи— путь перекрещение ее воли и воли Господа: упорство в следовании за свекровью, а потом, в земле обетованной смиренное следование советам старшей. Принятие креста разрешает и роковой вопрос о сочетании небесного и земного времен. Крест приносит полноту времени – каждый миг сей жизни включая в безвременное:

Тружусь, как велено, как надо.Рощу зерно, сбираю плод.Не средь равнин земного садаМне обетованный оплот.И в час, когда темнеют зори,Окончен путь мой трудовой.Земной покой, земное гореНе властны больше надо мной.Я вспоминаю час закатный,Когда мой дух был наг и сир,И нить дороги безвозвратной,Которой я вступила в мир.Теперь свершилось: сочетаюВ один и тот же Божий часДорогу, что приводит к раю,И жизнь, что длится только раз.

Вот так пережила религиозный кризис будущая мать Мария. Труд ради Бога. Единому на потребу ращение зерна и сбирание плодов. Тогда все обретает смысл и жизнь осознается как крестоношение:

Мечтать не мне о мудром мужеИ о пути земных невест:Вот с каждым шагом путь мой уже.И давит плечи черный крест……Час настал; дороги завершилисьИ с душой моею только Бог.

II

«Нежданно осветил слепящий яркий светМой путь земной и одинокий:Я так ждала, что прозвучит ответ,Теперь же ясно мне – ответа нет.Но близятся и пламенеют сроки»

Шла война. На заседаниях религиозно-философского общества самым острым из обсуждаемых вопросов стал вопрос об отношении интеллигенции к войне и национализму.