Джон Рид - Теодор Гладков

Через несколько дней эшелоны тронулись дальше, и Рид занял свое место возле «Эль Ниньо». На этот раз женщин в армии уже не было, не слышалось ни песен, ни смеха, ни криков. Повстанцев как будто подменили: они шли навстречу серьезным боям и уже слышали его дальние отзвуки.

«Вскоре мы подошли к месту боя. На востоке, над обширной равниной, забрезжил рассвет. Величественные деревья аламо, стройными рядами поднимавшиеся по бокам каналов, уходивших на запад, огласились многоголосым птичьим пением. Становилось теплее, пахло землей, травой и молодой кукурузой — запахи тихой летней зари. И от этого грохот сражения казался порождением безумия. Истерический треск ружейного огня, который как будто сопровождался непрерывным приглушенным воплем, хотя, когда вы вслушиваетесь, это впечатление исчезало. Отрывистая смертоносная чечетка пулеметов, словно где-то долбит клювом огромный дятел. Гром орудий, подобный ударам тысячепудовых колоколов, и свист снарядов: «Бум!», «Пи-и-и-и-и-ю!..» И самый страшный из всех звуков войны — свист рвущейся шрапнели: «Трах! — ви-и-ий-я!»

Потом Рид увидел первых раненых — искалеченных, смертельно усталых людей в грязных, пропитанных кровью повязках.

Таково было лицо войны — без прикрас, без экзотики серебряных шпор и развевающихся плащей.

Война — это страдания, понял Рид и никогда до конца своих дней не изменял этому убеждению…

Потом Рид стал свидетелем отчаянной атаки уэртистов, когда ряды повстанцев дрогнули, отступили, побежали, пока дорогу беглецам не перерезали три всадника. В одном из них Рид узнал Вилью. И солдаты остановились. Рид потом так описал этот решающий момент боя: «У всех на лицах было написано облегчение, словно они страшились неведомой опасности и вдруг страх исчез. В этом и заключалась сила Вильи: он всегда так умел все объяснить массе простых людей, что они сразу его понимали».

Вилья остановил солдат, и они вернулись назад. Военное счастье все-таки сопутствовало в этот день повстанцам. Уэртисты не сумели воспользоваться благоприятным моментом и упустили инициативу из своих рук.

Наступила передышка, так необходимая солдатам Вильи, которые накануне провели двенадцать часов в седле, потом сражались всю ночь и последующее утро под палящими лучами солнца, которые несколько раз ходили в атаку под артиллерийским и пулеметным огнем и в тому же не ели более суток.

Рида окликнул знакомый офицер — канадец капитан Трестон, командир пулеметной батареи. Это был один из немногих иностранцев на службе у Вильи.

— Не поможете ли вы мне объясниться с моими солдатами? Переводчики куда-то удрали. Если начнется наступление, я здорово влипну.

Рид охотно согласился.

К нему подошел оборванный солдат, которого он никогда раньше не видел, и, улыбаясь, сказал:

— Судя по всему, вы давно не курили. Хотите половину моей сигареты?

Рид, конечно, с благодарностью отказался, но солдат, не слушая, уже вытащил из кармана помятую сигарету, перервал ее пополам и протянул половинку.

Рид осторожно взял в руки сигарету — он действительно уже не курил несколько часов — и поспешил отвернуться, чтобы не выдать охвативших его чувств… Ему казалось, что он весь растворяется в любви к этим простым, добрым людям.

Рид спустился к каналу, чтобы напиться. Когда он вернулся, Трестон протянул ему грязную, мокрую бумажку.

— Не можете ли вы перевести, что тут написано? Один из солдат только что выловил ее в канале.

Джек взял расползающийся под пальцами клочок, рассеянно взглянул — в глазах у него потемнело. Это была этикетка, видимо отклеившаяся от пакета. Большими черными буквами на ней было написано по-латыни: «Мышьяк! Осторожно — яд!»

— Капитан, — вскрикнул Джек, — у вас никто не заболел сегодня?

— Интересно, что вы об этом спросили. У многих солдат действительно начались сильные колики в животе, да и у меня тоже. А перед вашим приходом издохли лошадь и мул.

— Вода в канале отравлена уэртистами! — прервал Рид капитана. К горлу уже подступила тошнота. — Тащите сюда кварту крепкого кофе!

Они выпили кофе, и обоим стало легче.

К счастью, канал был неглубоким, а течение в нем — быстрое. Это ослабило действие яда, но все же до самого рассвета Джек корчился под одеялом от ужасных болей.

Через день армия снова двинулась в путь, и вскоре Джон Рид уже потерял счет всем стычкам с федералистами, в которых он участвовал.

Однажды в поле он встретил Вилью. Генерал придержал коня и приветливо спросил:

— Как дела? У меня нет времени беспокоиться о вас, поэтому вы сами будьте осторожны, избегайте опасности. Раненых и так слишком много.

Видимо, Вилья уже хорошо изучил характер своего нового друга, коль сделал ему такое внушение.

23 марта головной поезд подошел к Гомесу Паласиосу — последнему серьезному препятствию перед Торреоном.

Когда стемнело, Джек сел на Буцефала — теперь у него уже был свой конь! — и отправился на передовую.

Семь раз подряд повстанцы ходили в атаку — и каждый раз откатывались, сметенные ураганным огнем, оставляя горы мертвецов. Сражение длилось непрерывно четыре дня.

У Вильи не было ни сил, ни снарядов, ни припасов для длительной осады. А Гомес нужно было взять во что бы то ни стало.

Развязка наступила неожиданно. В ночь, когда по приказу Вильи должна была начаться решающая атака, федералисты ушли из города без боя…

Вилья ликовал, а вместе с ним и вся армия. Путь на Торреон был открыт.

А через две недели ожесточенного сражения пала и эта последняя опора Уэрты в северной Мексике.

Но к этому времени Рида уже не было в армии Вильи: он уехал в Чиуауа. После взятия Торреона повстанцы могли начать поход на Мехико лишь через несколько месяцев, и Рид решил, что за это время он успеет съездить в Нью-Йорк, чтобы спокойно довершить начатые очерки и рассказы.

Кроме блокнотов и пакета с ворохом всяческих пропусков, он увозил с собой приказ о присвоении Хуану Риду звания бригадного генерала — «En vista de muy importantes eervicios prestados a la Causa»[8].

Перед отъездом в Нью-Йорк Рид долго сидел в знаменитом вагончике Панчо.

Генерал был в своем неизменном старом мундире, у которого не хватало нескольких пуговиц. Глаза его были воспалены от долгого недосыпания. Хриплый, сорванный голос звучал необычно мягко. Вилья делился с другом своей самой страстной мечтой. Быть может, мы так бы и не узнали этой мечты Панчо Вильи, если бы его собеседник не поведал ее людям.

— Когда Мексика станет новой республикой, армия будет распущена. Ведь всякая тирания держится на армии. Не так ли, дружище Хуан? Ни один диктатор не может существовать без армии. Мы дадим солдатам работу. По всей республике мы учредим военные колонии из ветеранов революции. Государство даст им землю. Кроме того, создаст много фабрик, чтобы им было где работать. Три дня в неделю они будут работать, и работать изо всех сил, потому что честный труд важнее всякой войны и только труд делает человека хорошим гражданином. Остальные три дня они будут учиться военному искусству сами и учить народ владеть оружием. Если родина окажется под угрозой вторжения неприятеля, достаточно будет позвонить из столицы по телефону — и весь народ бросит поля и заводы и встанет на защиту своих очагов и детей. Я мечтаю, дружище Хуан, дожить свою жизнь в одной из таких колоний, среди своих товарищей, которых я люблю и которые претерпели вместе со мной столько лишений и страданий. И знаешь — будет совсем хорошо, если будущее правительство откроет в нашей колонии кожевенный завод, где мы могли бы изготовлять хорошие седла и уздечки, потому что я знаком с этим делом. А остальное время мне хотелось бы разводить скот. Хорошо помотать Мексике стать счастливой страной…