Джон Рид - Теодор Гладков

— Когда Мексика станет новой республикой, армия будет распущена. Ведь всякая тирания держится на армии. Не так ли, дружище Хуан? Ни один диктатор не может существовать без армии. Мы дадим солдатам работу. По всей республике мы учредим военные колонии из ветеранов революции. Государство даст им землю. Кроме того, создаст много фабрик, чтобы им было где работать. Три дня в неделю они будут работать, и работать изо всех сил, потому что честный труд важнее всякой войны и только труд делает человека хорошим гражданином. Остальные три дня они будут учиться военному искусству сами и учить народ владеть оружием. Если родина окажется под угрозой вторжения неприятеля, достаточно будет позвонить из столицы по телефону — и весь народ бросит поля и заводы и встанет на защиту своих очагов и детей. Я мечтаю, дружище Хуан, дожить свою жизнь в одной из таких колоний, среди своих товарищей, которых я люблю и которые претерпели вместе со мной столько лишений и страданий. И знаешь — будет совсем хорошо, если будущее правительство откроет в нашей колонии кожевенный завод, где мы могли бы изготовлять хорошие седла и уздечки, потому что я знаком с этим делом. А остальное время мне хотелось бы разводить скот. Хорошо помотать Мексике стать счастливой страной…

…Через десять лет после той ночи, когда Джон Рид записал эти сокровенные слова, Панчо Вилья был убит предателем.

В ЛАДЛОУ И БЕЛОМ ДОМЕ

На американском берегу — в Эль Пасо — Рида встретила Мэбел Додж, очаровательная, благоухающая парижскими духами, как никогда женственная. Счастливая от сознания того, что рискованная и затянувшаяся авантюра, в которую ввязался ее Джек, наконец-то окончилась благополучно.

Когда минули первые бессвязно-радостные переживания встречи после долгих месяцев разлуки, Рид, даже не поинтересовавшись нью-йоркскими новостями, стал рассказывать подруге о Вилье, о храбрости его солдат, о кознях Каррансы, подлости Уэрты, снова о повстанцах… Возбужденно размахивая руками, он ходил из угла в угол убогого номера дешевого отеля и говорил, говорил, говорил без умолку…

— Я обязательно напишу большой очерк о Панчо. Ты не представляешь, что это за человек! За всю свою историю Мексика не знала более великого полководца. В нем есть нечто наполеоновское. Я буду писать с его же слов — он ничего не утаивал от меня. Это будет не только необычайно волнующий рассказ, но и замечательный человеческий документ… Он вызовет сенсацию во всем мире.

Мэбел слушала жадно, не пропуская ни одного слова, восхищалась, ужасалась — и не понимала. Впервые за несколько лет их связи. В Джеке было что-то новое, незнакомое, пугающее. Она угадывала, что это он приобрел там, за рекой, но что именно — не могла уловить.

Он был по-прежнему экспансивен и горяч, но в его голосе звучали нотки твердости и уверенности, каких она раньше не замечала. И они не имели ничего общего с той юношеской самоуверенностью, которая была так свойственна раньше Джеку Риду — талантливому, подающему надежды поэту. «Как нежно говорит он об этих людях!» — подумала она ревниво.

Джек изменился даже внешне — его лицо, казалось, утратило юношескую мягкость, черты стали жестче, определеннее. К тому же было не похоже, чтобы он регулярно брился хоть бы раз в день. И откуда у него взялась эта ужасная манера подтягивать на ходу брюки? Мэбел не знала, что у мужчины, который месяцами носит на ремне два тяжелых кольта 45-го калибра и несколько дюжин патронов к ним, появляется привычка время от времени подтягивать пояс…

С горечью и тоской Мэбел призналась втайне, что этот новый Джек, сам еще того не зная, безвозвратно ускользает из ее бархатных, твердых рук.

В Нью-Йорке Рид узнал, что стал знаменитым и — более того — едва ли не самым высокооплачиваемым журналистом в Америке. Его статьи и корреспонденции в «Метрополитен», «Уорлд», «Мэссиз» принесли ему славу.

Некий полковник заявил громогласно, что Рид лучший военный корреспондент, какого ему когда-либо приходилось читать. Уж он-то, полковник, знает.

Газеты дружно объявили Рида «американским Киплингом». Сам же Редьярд Киплинг признал: «Благодаря Риду я увидел Мексику».

Еще шесть месяцев назад такие признания вскружили бы Риду голову. Но с тех пор он повзрослел — как раз на шесть месяцев — и очень важных для себя.

Еще совсем недавно, написав очерк о Патерсоне, Рид счел себя свободным от ответственности и смог уехать в Италию.

Теперь же он осознал, что никогда не простит себе того мгновения, когда на мексиканскую землю ступит нога американского солдата-интервента. И Рид поклялся сделать все от него зависящее, чтобы не допустить этого.

Рид открыто обвинил в печати американские нефтяные тресты в том, что они разжигают кровопролитную войну в Мексике, и потребовал привлечь их к ответственности. Более того, он во всеуслышание заявил об ответственности правительства Соединенных Штатов за горе и страдания мексиканского народа.

«США хотят навязать Мексике свои так называемые великие демократические установления: правление трестов, безработицу и наемное рабство, — писал Рид. — Правительство США постоянно подчеркивает, что оно является противником конфискации земельной собственности, но для разрешения земельного вопроса в Мексике нет иного пути, кроме такой конфискации. Оно желает развратить народ Мексики и сделать из мексиканцев маленькие коричневые копии американских бизнесменов и американских рабочих, как оно уже сделало это с народами Кубы и Филиппин».

Мотивы пристального внимания Соединенных Штатов к мексиканской революции не были секретом для Рида, как, впрочем, и для многих других.

К 1910 году — последнему году владычества Порфирио Диаса — вложения американского капитала в Мексике достигли фантастической цифры — 1058 миллионов долларов, намного превысив вложения самих мексиканцев.

Рид резонно полагал, что владельцы столь огромных ценностей едва ли смирятся с угрозой их потери.

Каждый день в газетах, близких к крупным трестам и правительству, он читал воинственные статьи с требованием «навести порядок в Мексике».

Он догадывался, какие последствия могут крыться за этой фразой, и в беседе с друзьями как-то сказал с горечью:

— Переход первого американского солдата через Рио Гранде будет означать гибель мексиканской революции.

Потом добавил:

— Если это все же произойдет, я вернусь в Мексику и вступлю в армию революционеров…

Опасность интервенции усиливалась еще и тем обстоятельством, что Уэрта, который пришел к власти при поддержке американского посла, все ближе и ближе сходился с английскими нефтепромышленниками.