Кирза - Вадим Чекунов

За неправильные стежки, правда, не сажает, а лишь раздает наряды вне очереди.

Генерал, твою мать.

В столовой шарится с белым платком по углам.

Гуливер, начальник столовой, которому Чичеватов не достает и до груди, мрачно взирает на него из под полуприкрытых глаз и довольно внятно матерится.

После очередного разноса, когда генерал наконец отбывает, Гуливер произносит что-нибудь вроде:

— Покатились глаза собачьи, золотыми звездами в снег: Сука, бля:

Достает из шкафчика банку «шила».

Патруль приводится в готовность. С детской площадки военгородка мамаши расхватывают детей.

— А-А-А-А-А-А-А-А!!! — страшно кричит через полчаса прапорщик, стоя в расстегнутом кителе посреди городка. — Какая-то тля в лампасах! Меня! А-а-а-а-а-а-а-а!

Патруль с опаской наблюдает за ним из-за деревьев.

Надвигаются очередные «есенинские чтения», «губа» приводится в готовность…

С куревом беда полная.

В стране ввели талоны. В чипок не привозят даже «Приму».

Какое-то время стреляли у офицеров, но и у тех скоро все вышло.

Кто-то додумался выломать доски из пола казармы. Там, под ними, оказались залежи закатившихся в щели бычков. Налетели на них, как голодающие Поволжья на хлеб.

Пробуем курить чай, сухие листья дуба.

Если где разживешься целой сигаретой, выкурить ее в одиночку не получится. Табачный дым чуют за километр, бегут на запах табунами.

«Оставишь!» — тянется десяток рук к тлеющему белому столбику.

Блядь, что такое со страной? Ни жратвы, ни даже курева:

Как комендантский взвод, нас иногда привлекают помогать вновь прибывшим офицерам с переездом.

Разгружаем контейнеры с вещами и таскаем в общежитие. Обычно на последний, пятый этаж.

По пути, конечно, вскрываем коробки, шарим по мешкам. Наворованное, продукты в основном, прячем под лестницей. Потом проносим в часть под бушлатами.

Никогда не знаешь ведь, отблагодарят тебя, или так, на халяву используют.

Иногда офицеры сами одаривают нас консервами, чаем или сигаретами. В такие минуты я всегда испытываю угрызения совести и хочу вернуть украденное. Но никогда не возвращаю Некоторые наливают, грамм по сто, прижав палец к губам. Таких мы уважаем особенно.

Однажды тащили мебель, в том числе и пианино для дочки, новому зампотылу, подполковнику Банину. На пианино мы чуть не сдохли. Разделись до исподнего. Переносных ремней к нему нет. Поясницы с руками хрустят и трещат.

— Блядь, ну почему, как Свищ нужен, он всегда в наряде! — ною я на перекуре между первым и вторым этажом.

— Ребята, отблагодарю! — заговорщески подмигивает нам подполковник. — Я ж все понимаю! В долгу не останусь. Будет сюрприз вам! Только между нами!

И так он подмигивает, что мы с Костюком решаем — не меньше пузыря нам обломится.

— Литруху, литруху нам он должен! Два пузыря, меньше не возьму! — хрипит скрывшийся почти за торцом проклятого инструмента Паша Секс.

Как лошади, чующие водопой, обретаем силы и втаскиваем все-таки его бандуру на четвертый этаж. Слава богу, ему выделили квартиру здесь. На пятом селят обычно лейтех с капитанами.

— Садитесь, орлы! — Банин скидывает шинель, китель, снимает галстук. — Я сейчас!

Скрывается в комнате.

Мы сидим на узлах, переглядываемся и потираем руки. Если еще и закусь хорошую организует, вообще мировой мужик, значит…

Выходит Банин.

На груди у него висит новенький баян.

Банин усаживается на стул перед нами. Растягивает меха.

— За то, что вы мне так помогли, ребята, давайте, я вам на баяне сыграю! У нас вся семья музыкальная! И жена, и дочка, и я вот увлекаюсь.

И минут сорок наяривает перед нами на баяне.

Потом пожимает руки и отправляет в казарму.

Паша Секс начинает материться еще в подъезде, и до казармы ни разу не повторяется.

А на следующий день мы ложку только двумя руками можем держать.

Шаэпешь.

Это слово надо произносить с эстонским акцентом, делая ударение на «а» и растягивая слоги — «шааээпешшь».

Автор слова — эстонец Регнер.

Вернее, полунемец-полуэстонец. Каким чудом он попал к нам в часть — неизвестно. Вся подобная братия давно отказалась служить «у русских». Этот же — служил.

Правда, недолго, всего полгода. Потом не выдержал и убежал на родину. Родина его обратно не выдала.

Пример Регнера оказался заразителен. Через полгода после него из части побежали молдаване. А еще через полгода — хохлы-западэнцы.

Поначалу поднимали всех по тревоге, офицеры рыскали по трассе и райцентру.

Кого удавалось отловить — самим или с помощью питерских патрулей, — возвращали в часть, на губу. Но до дембеля их там не продержишь, гауптвахта переполнялась и бегунков становилось все больше и больше.

Теперь лишь посылают телеграмму в военкомат — так, мол, и так, сообщаем, что покинул место службы призванный вами рядовой такой-то.

Те даже ответа не присылают.

Потому как заграницей стали.

Объект постоянных насмешек и издевательств, Регнер по-русски говорил с большим трудом. Был флегматичен и немногословен.

Обходился в основном двумя — «туртоом» и «шаэпешь».

Если с первым было понятно — дурдом, он и в Африке дурдом, то второе слово вызывало всеобщий интерес.

Регнер уверял, что оно русское, и «отчен хароошее».

Ко мне Регнер относился тепло, после того, как я спас его от двух дневальных-хохлов.

Он имел неосторожность сходить по-большому в только что вымытое «очко», чем просто взбесил дневальных.

На побои прибалт реагировал недоуменным вздрагиванием и повторял, как зацикленный: «Яа тсыфилисофаный шелафек! Кте мне сраать ищио?» Мне удалось оттащить от него хохлов и Регнер, преданно глядя, объявил мне, что я, хоть и русский, — шаэпешь.

Когда его угощали, особенно сгущенкой, Регнер чуть не плакал от радости, и, крутя банку в руках, приговаривал: «Этоо — о, этоо шаэпешь!» — Ребята! — сказал однажды кто-то проницательный. — Да, по-моему, это он наше «заебись» так говорит!..

Спросили прибалта.

Тот закивал головой: «Та, шаэпешь — этоо оотчен хаарошоо! Шаэпешь!» Жаль, что он сбежал. Хороший, в общем-то, парень. Хоть и прибалт.

Одна из обожаемых всеми телепередач — «Утренняя гимнастика и аэробика».

Набиваемся в ленинскую комнату и таращим глаза на девчонок в обтягивающих одеждах.

У каждого — своя любимица. Знаем всех по именам. До хрипоты спорим, чья лучше. «Ебливее», как говорят. У какой из девчонок рот более рабочий, обсуждаем. Кто ногу в сторону лучше отводит…

Дебаты жаркие. Защищают своих, высмеивают чужих. Когда на экране появлялся парень, дружно орут: «Пидор!!» Наверное, в отместку за то, что он там, а мы — здесь.

Девчонки в «аэробике» на загляденье. Спортивные, грудасто-бедрастые…

Но у самого моего сердца, рядом с комсомольским и военным билетами, лежит распахнувшая свое сокровенное худенькая брюнетка, вызволенная мной из суншевского гарема.

Ее я не собираюсь делить ни с кем.

И уже без усмешки вспоминаю просьбу Арсена оставить ему блондинку, любимую:

О своих подругах, тех, что на гражданке, больше молчат.

Обсуждать их, делиться подробностями — не принято. Не каждому даже показывается фотография.

Их письма носятся в нагрудном кармане. В отличии от писем родителей и друзей — те хранятся в тумбочке.

Им посвящяются трогательные и неумелые четверостишия в дембельских альбомах:

Привет из мест, где нет невест,Где звезды достают руками,Где девушек считают за богинь,И видим мы их только на экране

Иногда кто-нибудь начинает вспоминать, как и в каких позах он имел свою бабу. Слушают такого с удовольствием, поухивая и подначивая. Знают — врет, брешет. Пиздит. Нет у него никакой бабы. Или давно она уже не его.

Ждет ли тебя твоя любимая — тема болезненная. Звучит по-солдатски грубо — «Тебя баба ждет на гражданке-то?» А ответ дать нелегко:

Два года — срок немалый.

Мрачнеют, задумываются, закуривают и уединяются.

Из духовной пищи — кино, газеты, собрание сочинений В.И. Ленина в 55 томах и музыка.

В казарме, возле тумбочки дневального, проигрыватель «Орфей». Пластинок всего две — Пугачева и «Ласковый май». Новых винилов замполит не покупает, а у нас самих денег нет. А если и есть, то тратить на духовное рука не поднимается. Пожрать бы пирожков в чипке, и то уже счастье.

От подъема и до отбоя дневальными «мандавохами» заводится сначала одна пластинка, потом вторая — «Миллион-милион-милион а-алых роз!» «Бе-е-елые ро-озы, бе-е-елые ро-озы!» И опять. И снова. И без конца.

В столовой вот уже полгода за завтраком, обедом и ужином крутят «AC/DC». Может, и больше, но я помню это со времени карантина.