Пиво, стихи и зеленые глаза (сборник) - Михаил Ландбург
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
– Что же теперь? – спросил он.
– Ещё час подожду, а потом выброшу! – объяснила женщина.
– Меня?
– Разумеется!
– Через час?
– Один уже прошёл.
Проснувшись вполне, он вспомнил и о Боре Неймане, и о Феликсе Лане, и о Фихмане и о самом себе, впервые в жизни оказавшемся на вечеринке поэтов. Потом сказал:
– Стихи Бори Неймана о трансформации галактики и о безумной красоте вулканической лавы, пожравшей приморский курорт, были просто гениальны. Слушая их звучание, я стонал вместе с кипящими постройками города и, пытаясь заглушить в себе фантастический ужас, тянулся к бокалу вина ещё и ещё. Я пил, и светились одухотворённые лица моих друзей, которые, сменяя друг друга, читали, нет, гласили свои стихи, призывая человечество к слиянию с Тайной. «Сойди туда и, умерев, очнись!» – взывал Феликс Лан в своей поэме «Бездна».
– Как весело! – сказала женщина. – Убираясь из жизни, поэты тебя-то ко мне подбросили…
– Они вернутся и меня заберут!
– Лет через двести… – засмеялась женщина. – Они появятся обновлённые великой Тайной и ядовито смердящие!..
Приподнявшись на локте, он увидел, как за окном мрачно раскачиваются голые ветви деревьев, и вдруг он с тревогой подумал о мире и о себе.
– Впрочем, когда ты не мычишь, – сказала женщина, – то кажешься вполне милым.
– В том доме звучали страшные стихи, и я испугался, – задумчиво проговорил он. – Сознание упустил…
– Страх проходит!
– А тоска?
– Тоска тоже… Всегда приходит что-то взамен…
– А вслед тому, что взамен?
– Снова страх и тоска…
– Заманчиво!
Они помолчали; каждый думал о своём.
Женщина встала у окна и попросила:
– Почитай свои стихи!
Он достал из кармана тетрадь и почитал.
– Что на жизнь-то взъелся? – спросила женщина, не оборачиваясь.
– Фихман считает, что вечное – в нашей смерти… Подошло, видимо, моё время…
– Ну, да… – женщина резко обернулась и, некрасиво сморщив лицо, вдруг неловко пробежалась по комнате, упала на диван лицом. – Ну, умрёшь ты, тогда что?
Он молча наклонился над женщиной и просунул руку под тонкую ткань блузки.
– Скажи! – шептала она.
– Что сказать?
– Ты же поэт, скажи что-нибудь поэтическое…
– Твои груди, как грибные шляпки! – сказал он.
– Хреновый ты поэт! – женщина закрыла глаза.
– А как эта жизнь тебе? – спросил он.
– Никак! У меня её нет.
– Она есть у всех.
– У меня – нет. Квартира есть, старый «фиат» под окном, а больше – ничего… И никогда не было… Пусто, как на пляже в мёртвый сезон. Однажды, зайдя в храм, спросила у Бога: «Что у меня за жизнь такая?» А он ответил, что знать этого не может, что об этом знаю только одна я…
– Так Он ответил?
– Да, так!
– Тогда это был не Бог!
– А кто же?
– Бог его знает, только это был не Бог!
К окну зазывающее прижалась вечерняя тишина, и они, сойдясь взглядами и ни о чём не сговариваясь, вышли из дома, и старый «фиат», впустив их в себя, привёз на пустой ночной пляж.
Женщина слушала дыхание моря. Он посмотрел, как вскидывались волны, похожие на чёрные, широко раскрытые пасти.
Женщина взяла его руку и, закрыв глаза, подышала на неё.
Он вслух придумал строку: «Утопить бы память в пасти морской!»
Потом они увидели, как, таская на себе рваные облака, летает небо.
– Умереть расхотелось! – вдруг сказал он.
Женщина сжалась и побежала вдоль берега. Вернувшись, сказала:
– Повтори!
Он решил тоже пробежаться, а вернувшись, сказал:
– Хочу в бездну!
– Иди! – прошептала женщина, протягивая к нему руки и опускаясь на песок. – Иди в бездну!
Он опустился рядом, медленно погружая себя в горячую плоть и теряя дыхание. Опустошённый, он проговорил:
– Теперь я…
– Молчи…
Они лежали, распластав на песке руки, а их дыхание было всё ещё тяжёлым и им неподвластным. И ничего больше они не хотели. Ничего. И ничего больше не ждали. Ничего. Над ними раскачивалась, как полоумная, луна.
«Что же будет теперь?» – подумал он и приподнял голову будто надеясь услышать ответ.
Была тишина.
Был мёртвый сезон.
Он спросил:
– Отчего мне расхотелось умереть?
Женщина не ответила, только по её лицу пробежала тесная улыбка, и она вдруг громко, не сдерживая себя, заплакала.
…И показалось на миг
Ужин был скучный и безмолвный, как заглянувший в окно бледный месяц. Господин Фриш допил чай, встал из-за стола и поднялся к себе наверх.
Он долгие годы служил в фирме по изготовлению пылесосов, и в последнее время, испытывая досадную усталость, ложился спать рано. Иногда вместе с ним наверх поднималась жена, и тогда они молча ложились, вместе что-то проделывали, а когда господин Фриш засыпал, госпожа Фриш ещё долго копошилась в своей памяти, взывая к видениям прошлых лет, когда она была молодой и радостной, а не такой, как нынче – рыхлощёкой, с тяжёлым грузным телом. Плотно сжав веки, она спрашивала себя «я ли это?» или, открыв глаза, разглядывала неудержимо редеющие волосы у спящего мужа, и её несказанно мучило ощущение тревоги от неумения объяснить себе набегающую тоску. К трём часам ночи ветер крепчал, в комнате становилось прохладно, ощущение тоски ослабевало, а перед рассветом оно и вовсе гасло в усталом засыпающем теле. Господин Фриш поднимался ровно в семь, заботливо поправлял на жене одеяло и неслышными шагами уходил на службу.
В этот вечер, убрав со стола посуду, госпожа Фриш немного почитала, немного посмотрела телевизор и немного просто посидела в кресле. Доставая новую сигарету, она подумала, что хорошо бы остановить время, но, внимательно оглядев себя, пришла к выводу, что время остановить невозможно. И вдруг ей показалось, что в окне, в том самом месте, где часом раньше стоял усталый месяц, теперь высветилось лицо юноши с добрыми и нетерпеливо ждущими глазами.
Словно став невесомой, госпожа Фриш порхнула с дивана и рассеянным взглядом отыскала большое зеркало. «Я ли это?» – госпожа Фриш затаила дыхание, вдруг узнав в молодой взволнованной девушке самою себя.
Глаза на лице юноши, сверкнув, поманили и исчезли.
«Иду!» – прошептала госпожа Фриш, смущённо взглянув на лестницу, по которой поднялся муж. Погасив свет, она торопливо вышла из дома.
Ночь была сырая и ветреная, но госпожа Фриш, глотая холодный воздух, упрямо продвигалась вдоль тёмной, глухой улицы. «Иду! Иду!» – бесконечно повторяла она, и её грузное тело с каждым шагом становилось всё тяжелее и неуклюжее. Обхватив себя за плечи, она пыталась унять дрожь.
«Мадам, – спросили из притормозившего рядом автомобиля, – прокатиться не желаете?»
Лицо госпожи Фриш страшно побледнело, и она отвернула голову. Автомобиль, насмешливо прошумев шинами, сорвался с места.
«Но где же ты?» – подумала она о юноше из окна.
Перед ней зажёгся зелёный глаз светофора, а потом, немного выждав, густо покраснел. «Зелёный – можно; красный – нельзя! Живём, словно под светофором…» – подумала госпожа Фриш и повернула к дому.
Рука мужа была горячей и покойной, и госпожа Фриш, приподняв её, сладостно вздохнула и возложила её к себе на бедро. Сквозь жалюзи пробивались полоски утреннего света.
Господин Фриш встал с кровати, заботливо поправил на жене одеяло и вдруг заметил, что жена не спит, а смотрит перед собой остановившимися, наполненными влагой глазами.
– Что? – спросил он.
– Я – грешница! – проговорила она. – Я старая грешница!
– Нет! – проговорил господин Фриш, внимательно вглядываясь в глаза жены. – Нет!
– Я чуть было не пошла на красный свет… Мне на миг показалось, что… Я чуть было не пошла на красный свет…
– Во сне бывает и не такое! – заметил господин Фриш.
– Я видела в окне юношу…
Господин Фриш заботливой ладонью провёл по бледной щеке жены.
– Случается! – убеждённо сказал. Вспомнилась где-то прочитанная фраза: «Мужчины краснеют до шестидесяти, а женщины – до шестнадцати…»
Он снова посмотрел на толстые бескровные щёки жены и вдруг почувствовал, как его лицо запылало.
Измена
Ицхокасу Мерасу
Перед тем как перечитать законченную рукопись, я отошёл от письменного стола – надо было придти в себя и успокоиться…
Взвизгнул телефон.
– Я жду, – сказала женщина, – а вас нет!
– Меня нет? – удивился я.
– Вчера в парке вы обещали, что сегодня мы вместе пообедаем! Вам расхотелось?
– Напротив, очень хочется!
– Почему же вас нет?
– О, господи!
– Что?
– Простите, но сейчас мне придётся кое-что подчистить!
– Именно сейчас?
– Такая у меня работа!
– Много мусора?
– Как обычно!
– Бедняга!
– Я – писатель!
– Это ужасно!..
– Вы так считаете?
– Это ужасно, когда писателям приходится перебиваться уборками!..
– Видите ли…
– Вижу!
– Понимаете ли…
– Разумеется!
– Но… Это чистки иного свойства…
– Что ж, поспешите с уборкой, и тогда мы сможем вместе хотя бы поужинать!
