Сахалин - Дорошевич Влас Михайлович

 Как и большинство таких семей, - если они приезжают с маленькими деньжонками, - они устроились сравнительно недурно.

 Купили у какого-то поселенца, выехавшего на материк, избенку, завели огородишко, есть корова, разводят "чушек".

 По-сахалински, это совсем "слава Тебе, Господи".

 В избе грязновато, но домовито.

 Из-за ситцевых занавесей, закрывающих колоссальную постель, выглядывают детишки.

 Не сахалинские, хмурые, забитые, мрачные детишки, а со светлыми льняными волосенками, веселыми, продувными глазишками.

 Видно, что дети хоть, по крайней мере, сыты.

 Хозяина нет дома, ушел в тайгу отбывать каторжную работу, таскать бревна. Хозяйка дома работает и, видимо, чем-то сильно раздражена.

 - Здравствуйте, хозяюшка.

 - Здравствуй, добрый человек. Спасибо хоть на добром слове, что доброе слово сказал. А то здесь, окромя "подлеца" да "мерзавца", и слов других нет. Только день деньской и слышишь: подлят да мерзавят. Живой бы в землю легла, чтобы ушеньки мои не слышали. Сторона тоже, чтобы пусто ей было. Чтобы ей, окромя святых икон, скрозь землю провалиться. Господи, прости меня, грешницу! Милости просим присесть.

 - Что, тетка, ужли так Сахалином недовольна?

 - Да чем тут довольной-то быть, прости, Господи! Этаку даль ехали. Этакое добро-то везли, - деньги. Последнее добро попродали. Копленое, береженое тратишь.

 В этакой-то глуши. Господи!

 Баба принялась утирать слезы.

 - Что ж теперь делать! Зачем ехала?

 - Отчего едут? От страму, от стыда, - все в глаза тычут: "Муж каторжный, муж каторжный!" Побежишь куда глаза глядят от этакой жисти проклятой. Опять же мой душегуб с дороги пишет: больно хорошо, дом дают, лошадь, корову, свиней, - живи только! Никто, как он, подлый, чтоб мои слезы всю жизнь его окаянную, весь век отзывались, аспиду каторжному! Все он, ничего путем не узнавши, отписал. Нешто бы я, когда б знала, поехала! В этаку-то глушь! Ни тебе лета, ни тебе ведрышка, ни тебе дождичка вовремя! Господи!

 - Ну, зато мужу участь облегчила. Мужу легче, как семья пришла. Святое дело!

 На мою собеседницу напал прилив ярости.

 - Ему-то, идолу, легче! Гнил бы, паралич его расшиби, в каторге, в тюрьме. Ему-то, аспиду, душегубу, чтоб его лихоманка трясла, чтоб на него, злодея этакого, трясучка напала, - ему-то легче? Да мы-то из-за его душегубства за что должны теперь мучиться, муку этакую терпеть?

 - А за что муж попал?

 - Купца, что ли, задавили. Я этими делами не займаюсь. Это мужики все. Деньги нажить надумали. Как же, нажили, - свои проживаем!.. Из-за него, из-за душегубца. Дети меня держат, дети, по рукам, по ногам вяжут. Нешто, если б не дети, стала бы я этакую муку терпеть! Быть хуже каторжницы всякой, прости, Господи! Чтоб тебя ниже всякой подлой ставили!

 - Ну, матушка, это уж того... Кто ж тебя ниже ставит? Напротив...

 - А что ж, по-твоему, выше, что ль? Каторжной - паек, а мне - шиш с маслом. Пошла к окружному просить. "Положения - говорит - такого нет. На детей получай по полтора целковых, а тебе положения нет". Каторжной положение есть, а которые сами пришли, - будто нетути. Она, подлая, мужа с полюбовником убила, - ей паек. А я этаку даль за душегубом шла, родных всех побросала, - мне нет ничего. Да ежели бы не дети меня вязали...

 - Ну, что бы ты сделала, если бы не дети?

 - На фарт бы пошла. Ужели ж на своего душегуба стала смотреть? В сожительство бы определилась. С нами вон в партии гнали каторжных. Как теперь живут, - любо-дорого. Со стороны поглядеть лестно. В Рассее так чисто не ходили: полусапожки козловые, платье - кумач не кумач, ситец не ситец. Полушалок в три целковых, фартук наденет, - глаза бы не глядели. Завистно!

 Она утерла слезы.

 - А что сделали? Мужей на тот свет поотправляли, - только и всего. А тут, прости Господи, работаешь, бьешься, ровно собака какая...

 Как раз в эту минуту дверь отворилась, и на пороге появилась молоденькая "сожительница", кажется, слегка выпившая:

 - Тетенька Арина, нет ли у вас яичек, к нам гости пришли, - верещагу[13] хошь сделать.

 - Нет у меня для тебя яиц. Куры еще для тебя не снеслись!

 Бабенка вильнула хвостом и выбежала.

 - Шкура! - напутствовала ее Арина. - Видели ее, подлую. Верещаги захотела! В будень как жрут! Повесить бы ее мало, в землю бы, подлую, живьем закопать надо, на куски резать да не дорезывать за дело-то за ее. Как она мужа на куски изрубила! А она "верещаги". Да это ли еще! Зимой тут всем каторжным бабам работу выдали, рубахи шить. Так она, вишь ты, тварь, не может. Я ж за нее шила, нанималась, от рубахи она мне платила. От детей уходила. Я сижу, рубахи шью, а она на кровати лежит, - пряник жует. Тьфу!

 Это была уж высшая степень бешенства. Вся горечь, вся обида на эту разницу в судьбе с каторжной сказалась в этом плевке.

 Бедная баба разразилась горькими слезами.

 - Ну, муж-то все-таки хорош с тобой? Для дома старается, работает?

 - Работает, пес его задави! Да много ль из его работы проку-то? - отвечала баба сквозь слезы. - Ни тебе ржицы, ни тебе овсеца, одна картошка. С ей и пухни... Господи, за что такое попущение!

 И слезы полились еще горче. За занавеской захныкали дети.

 - Цыц вы, дьяволята, нет на вас пропасти! - крикнула баба и взялась за ухват ставить в печь корчагу.

 Я распрощался и вышел.

 Вот вам "героиня" каторги.

Домовладельцы

 Такой дом только и можно встретить, что на Сахалине.

 Дом, никому решительно не принадлежащий.

 Был и у него хозяин, да ушел на материк, покупателя не нашлось, - он и бросил дом так, на произвол судьбы.

 Одно время здесь жили, кажется, певчие.

 Теперь это "приют для ночлега".

 Даже не ночлежный дом. У ночлежного дома есть хозяин.

 А здесь приходи, когда хочешь, ложись на голый пол и спи.

 Чтоб пробраться к этому дому, потребовался добрый десяток минут.

 - Сюда, барин! Шагайте смелей! Ничего, становитесь! - кричали мне обитатели этого дома, подбрасывая дощечки в невылазную, зловонную грязь: обитатели дома не любят ни за чем ходить далеко.

 Окна все выставлены. Рам нет. Ни скамьи, ничего. Чтоб мне присесть, - притащили откуда-то совместными усилиями чурку.

 И вот я сижу в пустом доме на чурке, а передо мной стоят без шапок восемь "домовладельцев".

И мы беседуем о их "владениях".

У всякого из них есть свой дом где-нибудь на поселенье. Дом, выстроенный "для правов", чтобы иметь право через пять лет получить крестьянство и уехать "на ту сторону", "на материк".

 - Что ж ты не живешь в своем доме? - спрашиваю наудачу у первого попавшегося.

 - Да в нем и жить нельзя! - В нем, вашескобродие, ежели порядочным петуху да курице, не приведи им Господь, вдвоем жить доведется, они друг друга задушат! - иронизирует он над своим "домом".

 Остальные одобрительно улыбаются: и у них дома такие же.

 - Зачем же ты такой строил?

 - Зачем на Сакалине дома строят! Известно, для правов.

 - Что ж, у тебя хозяйство, что ли, было?

 - Какое, вашескобродие, хозяйство может быть? Одно слово: Сакалин! Да я, вашескобродие, позвольте вам доложить, и что с ей делают, с землей-то, не знаю. Отродясь не занимался.

 - Что же ты мастерство какое знаешь?

 - Так точно. Мастерство знаю. Только мне по моему мастерству здесь делать нечего.

 - Кто же ты?

 - Литограф.

 Литографу, действительно, на Сахалине, где ни одного и литографского камня-то нет, делать нечего.

 - Ну, а ты?

 - Мы - плотники.