Сахалин - Дорошевич Влас Михайлович

 - Ну, плотнику легче найти работу.

 - Где ж ее тут найдешь?! Поселенцу платить нечем. Сам бьется, как ни на есть сколачивает. А то у тех берет кто на материк уезжает. А господ, на которых бы работать, у нас, сами изволите знать, нету.

 - Ну, а ты кто?

 - Печники будем.

 Опять та же песня: поселенец сам печи кладет, платить нечем, а "господ" нету.

 - Ты?

 - По торговой части занимался... Дозвольте вам, вашескородие, заметить, для житья прямо никаких способов нет. Питаться нечем. Казенного пайка не дают. Прекратили.

 - Да ведь не может же казна вас всю вашу жизнь кормить!

 - Оно, конечно, так... Справедливо изволите говорить! Только и нам без пищи жить тоже никак невозможно.

 - Зачем же вы сюда пришли, в пост?

 - Работу найти думали. Как можно, все-таки - пост! Не поселье дикое.

 - Ну, и что ж? Нашли здесь работу?

 - Нет! Какая здесь работа! На промыслах на рыбных все японцы. Вон Кармаренков господин, ему от казны вспомоществование вышло, каторжными ему и завод весь выстроили, - а он японцами работает!

 - Что ж вы здесь делаете, однако? Работаете хоть что-нибудь!

 - Так, придется что - работаем. Какая здесь работа.

 - Так слоняетесь?

 - Так слоняемся.

 - Воруете?

 - Что здесь у них украдешь, - самим жрать нечего!

 - Ну, а сейчас чем занимались, как мне прийти?

 - Так... говорили промеж себя...

 - Врете, братцы. В карты, небось, играли? Говорите, - никому не скажу!

 Домовладельцы переглядываются и улыбаются.

 - Так точно, играли.

 У всей компании оказалось, в общей сложности, сорок восемь копеек, которые они целый день и стараются изо всех сил выиграть друг у друга.

 Где они достали эти сорок восемь копеек?

 Заработали?

 Возможно.

 Украли?

 Вероятно.

Резцов

 - Да есть ли, наконец, у вас тут хоть один зажиточный поселенец, который разжился бы на Сахалине честным трудом? - уж в отчаянии восклицал я, исходив все поселье. - А то куда ни глянь, или нищета, или если зажиточный, то нажил деньги тайной продажей водки, кулачеством, ростовщичеством, самым алчным, жестоким, бесчеловечным обиранием своего же брата! Есть ли хоть кто-нибудь, кто разжился бы трудом? Или нет таких совсем?

 - Как нет? Очень немного, но попадаются. Да вот вам Резцов. Зажиточный мужик и отличный человек. Он здесь даже старостой слободским одно время был. Про него слова дурного никто не скажет. На Сахалин пришел без гроша - здесь хозяйство - дай Бог всякому.

 Слава Тебе, Господи! Иду смотреть эту "гордость Сахалина".

 Резцов - отличный столяр и прекрасный хозяин. У него хорошие огороды, пятнадцать штук скота, - он разводит скотину и продает в казну. И, главное, все это нажито, действительно, своим трудом и бережливостью.

 Резцов пришел в каторгу на семь лет за убийство в драке, окончил поселенчество, теперь крестьянин...

 Захожу в избу - чисто. Веет зажитком.

 Резцов, молодой еще человек, производит странное впечатление.

 Не то что больной, - нет. А словно вот-вот свалится. Такие лица бывают у людей, проводящих бессонные ночи, - у людей с измученными, издерганными нервами.

 - Здравствуйте, Резцов. Пришел посмотреть, как вы живете-можете.

 - Милости просим, барин. Живем ничего. Бога гневить не стану. Огороды есть, работников держу троих, скотина... Вот, Бог даст, все продам, на материк поеду...

 - Как на материк? Да ведь у вас и тут хозяйство идет, сами же говорите, - слава Богу, столярничаете.

 - Ну, это что! Какое здесь мастерство? Поселенцам столяр не нужен, - а господа в тюрьме все себе делают задарма.

 - Ну, скот у вас, хозяйство.

 - А Бог с ним и со скотом и с хозяйством. Только бы отсюда выбраться.

 - Да почему ж, наконец?

 Резцов вздохнул.

 - Жить здесь страшно. Жуть, оторопь берет. Вы избу по соседству изволили видеть, - заколочена? Писарь тут жил с сожительницей. Деньжонки были... Недели две тому назад произошло. Утром смотрим, что он на службу не идет? Зашли, а он - мертвый, и кругом лужа крови. Зарезали. Сожительница же и подвела. Тут не токма что за деньги, - за двадцать копеек друг дружку режут. Только и слухов, что там зарезали, там зарезали. Господ трогать не смеют, а своего брата - валяй, сколько влезет. Нет уж, ну ее с такой жизнью! Минуты спокойной не знаешь... Ночью - собака залает, вскочишь, оторопь берет, жутко, руки, ноги холодеют: уж не подходят ли? У меня тут как-то собака сдохла. Неделю потом не спал. Думал - отравили. А уж это примета верная, - отравят собаку, значит, "подойти" думают. Знают, что у меня есть деньжонки. Долго ли? Вон она тайга-то, убежал, - ищи там его. Нет уж, будет! Вот, как бы не она...

 Резцов указывает на еле-еле сидящую за столом сожительницу, куда старше его; баба в последних градусах чахотки.

 - Ежели бы не она, - минуты бы здесь не остался. Поправится немножко, продам все, за что ни попадя, и на ту сторону. Лучше уж в бедности, чем так-то!

 - Плоховата у вас хозяйка! - говорю я Резцову, когда мы выходим из избы. - Вы бы ее к доктору.

 - Ходит в лазарет! - со вздохом отвечает Резцов. - Тут доктор что! Тут доктор не поможет. При ней только сказал, что, мол, "поправится"! Где!

 - Да, плоховата, очень плоховата.

 - Жду. Вот, может, весной этой, а не то позже осени помрет. Тогда уж распродам все и на материк. А тоже так-то бросать ее не годится. Все, хоть и не жена, а сколько годов вместе жили, - радостей немного, а горя-то что переделили! Пускай уж помрет. Подожду.

 Не правда ли, сухостью веет от этих слов? Эх, там, где речь идет о жизни, - "нет суше дерева, чем человек", по сахалинской поговорке.

Свободные люди острова Сахалин

I

Редактор-издатель

 Редко в жизни бывал я изумлен более.

 На пристани, в коротеньком тулупе, с Георгием в петлице и колоссальными жгутами тюремного ведомства на плечах, стоял, громоподобно и молниеносно распоряжаясь работами... бывший редактор-издатель газеты "Голос Москвы" и многих других В. Н. Бестужев.

 Вообразите себе Геркулеса, вся грудь которого, точно в кольчуге, в орденах и медалях. В медалях и орденах, пожалованных им самому себе, на ношение которых он не имел ни малейшего права. Вот вам внешность этого стихийного человека. Он сделал все компании, какие только были за его жизнь, вступил и вышел из военной службы рядовым. В разговоре он часто упоминал:

 - Когда в таком-то году я был унтер-офицером...

 - Как же ты мог быть унтер-офицером, когда ты рядовой? - интересовались приятели.

 - А меня потом разжаловали, - и при всей своей ноздревской натуре он в этом отношении не лгал; едва он успевал дослужиться до унтер-офицера, как моментально подвергался разжалованию за какие-нибудь безобразные деяния. Подчиненных он не мог иметь без того, чтобы не совершить над ними какого-либо возмутительного самоуправства: мордобойства или насилия.

 После военной службы он занимался всем и ничего не признавал в умеренных размерах.

 Был владельцем огромного имения, вводил самое усовершенствованное, самое рациональное хозяйство, - и имение самым рациональным образом вылетело в трубу.

 Затем имел огромный мыловаренный и свечной завод, где мыло и свечи должны были приготовляться особенными, еще не виданными, машинами. Но мыла и свечей, приготовленных невиданными машинами, так никто и не увидел.

 Далее мы видим его владельцем самой большой типографии в Москве, - типографии, в которой одновременно печатались: три ежедневных газеты, один еженедельный и один ежемесячный журнал, масса земской и частной работы.