Белые тени - Доминик Фортье
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Лавиния отрезает кусок этого никому не нужного пирога, кладет на тарелку и направляется к сараю. Луч света просачивается под дверью, которую она молча толкает. Он сидит там рядом с конем Гектором, опершись спиной о стену, вытянув вперед ноги; собака, свернувшись клубком, лежит рядом. Он читает книгу, которую Лавиния тут же узнает, и то, что он так погружен в уитменовские «Листья травы», наполняет ее необъяснимым волнением. Она два раза стучит в приоткрытую створку двери, ставит тарелку с пирогом на землю и поворачивается, собираясь уйти до того, как он успеет подняться.
— Постойте! — бросает он ей в спину, но Лавиния не оборачивается. И потом: — Спасибо!
Свет, заливающий поле, пока она идет к дому, такой же золотистый и плотный, как ее абрикосовая карамель; солнце — зрелый плод.
Мейбел скрупулезно делает записи о каждом дне своего существования, для этого у нее есть два блокнота, которые она ведет очень аккуратно: ежедневник и дневник. В первом она отмечает погоду, сделанные за день дела, гостей и походы в гости, прочитанные книги, увиденные выставки, осуществленные путешествия; во втором она записывает мысли и переживания, подробно анализирует свои жалобы и надежды, исследует движения души и сердца. Именно здесь она дрожащей рукой делает пометки fm или # всякий раз, когда у нее случается интимная близость с Дэвидом или Остином, значком «тире» отмечает, когда удается достичь оргазма, этого «преддверия рая», как ей нравится говорить и тому и другому. Этот рай отныне существует в двух экземплярах: когда ей случается обрести его в объятиях законного мужа или любовника, и потом, когда он запечатлен на бумаге неким свидетелем, с которым Мейбел не расстается. Без этой невидимой публики она и сама не верит в реальность своей жизни.
Руководствуясь, естественно, самыми возвышенными мотивами, она не может отрешиться от своей сущности рачительной хозяйки: бесконечно считает и пересчитывает эти значки, как скупец сладострастно перебирает золотые монеты — свое богатство. Порой она даже думает, что знаки на бумаге ей дороже, чем чувства, которые они запечатлевают: чувство длится мгновение, а эти знаки — вечны. Переворачивая страницу дневника, она с огромным удовольствием рассматривает этих маленьких мертвецов. Из всех коллекций именно эта доставляет ей самую большую радость.
~
Среди ночи она вдруг просыпается в поту, резко отбрасывает перину. Рядом с ней негромко похрапывает Дэвид, он переворачивается и тянет на себя одеяло. Это чувство смятения будит ее по ночам несколько раз в неделю, такое неотложное, чему нет названия и объяснения, часы, что бьются у нее в груди и требуют ответить: что она станет делать со своей жизнью перед ее концом? Другие женщины готовы рожать детей, пока слышат это тиканье, но ей вполне достаточно Милисенты, бывают даже моменты, когда — да простит ее Бог — она пытается представить, какой была бы ее жизнь без дочери. Может, тогда она решилась бы убежать с Остином, у нее была бы совсем другая, новая жизнь рядом с ним, вдали от всех? Но не это терзает ее. По ночам ее будит мысль о том, что она так и не создала творения, достойного этого названия, и вообще ничего, что переживет ее, ничего, о чем будут вспоминать после ее смерти. У стихов Эмили впереди вечность, а про нее, Мейбел, ничего подобного сказать нельзя, и это не дает ей покоя.
Несколько дней тому назад она вдруг заметила, что родилась в тот самый год, когда вступили в брак Остин и Сьюзен. Думая об этом, она не может отделаться от тягостного ощущения, что по возрасту могла быть их дочерью. Она ворочается в своей влажной постели, наконец встает и подходит к окну. На улице непроглядная тьма, она с трудом различает силуэт Эвергринс, где Остин спит сейчас рядом с женой. Мейбел чувствует озноб, и вдруг теплая рука ложится ей на плечо. Она и не слышала, как встал Дэвид. Прижимает к себе ее тело в тонкой ночной сорочке, она поворачивается, они обнимаются, Дэвид берет ее на руки и относит в постель, кладет ладони на ее бедра. И на несколько минут она забывает о своих ненаписанных книгах.
Когда она назавтра просыпается, у нее болит голова. А еще тянет внизу живота, и она застывает от страха: неужели после десяти лет покоя она, несмотря на все меры предосторожности, снова беременна? В эту минуту она хочет быть сухой травой[15].
— Вот это что такое?
— Крапива.
— А зачем она?
— Помогает от ревматизма.
— О…
Две женщины стоят перед застекленным кухонным шкафом, в котором Лавиния в одинаковых стеклянных банках хранит сушеные цветы и листья. Немало дам в городе полагают, что они куда более действенны, чем выписанные аптекарем лекарства. Она невероятно гордится этой, собранной за многие годы, коллекцией и охотно раздает свои средства всем, кто просит.
— А это? — спрашивает Мейбел, показывая на другую банку, наполненную сухими листьями и бутонами серо-желтых цветов.
— Это смесь мелиссы и ромашки.
— А как ее используют?
— Заваривают перед сном, она помогает уснуть.
— Понятно.
Мейбел продолжает разглядывать банки с дремлющими в них чаями и настойками, словно пытается прочесть названия книг в странном книжном шкафу.
— А это?
Лавиния начинает терять терпение.
— Солодка и анис. У вас бывают судороги?
— Нет.
— Тогда вам это не нужно.
— А это…
Лавиния не дает ей закончить вопрос:
— Если вы мне скажете, что вам конкретно нужно, это будет проще.
Мейбел, обычно такая самоуверенная и дерзкая, чувствует, как к щекам приливает кровь. Не решаясь взглянуть на ту, которую считает своей золовкой, осознавая при этом, что взаимности не дождется, она наконец выдыхает:
— Мне нужно что-то такое… Что гарантировало бы… Вы же знаете, я обожаю свою дочь. Разумеется, я ее обожаю. Но мне бы не хотелось… В общем, не хотелось бы, чтобы…
— Вы не хотите другого ребенка.
— Вот именно. Если вы знаете какое-либо средство, прошу вас, скажите мне.
Она не решается упомянуть Остина, но обе женщины чувствуют его незримое присутствие на этой кухне.
— Конечно, я знаю надежное средство, — отвечает Лавиния.
Мейбел ждет, не отрывая глаз от ее губ.
— Все очень просто: не спите с мужчиной.
На столе лежат стопки отобранных стихотворений, переписанных с вороха листочков, которые осталось разложить и привести в порядок. Милисента выбирает именно отсюда, из еще не разобранных стихов,
