Ошибки, которые мы совершили - Кристин Дуайер

Такер наклоняет голову набок.

– Очень может быть, – он стискивает челюсти, – он хочет знать, кто такой Уилл.

– Так, – едва слышно отвечаю я, потому что, даже произнося его имя, я знаю – он не остановится, пока один из нас не сломается.

Истон закатывает глаза, но сжимает зубы.

– Делайте это, когда не приходится смотреть всем остальным.

– Смотреть на что, Ист? – подначивает Такер. – Почему нам нельзя так себя вести? Разве это не ты хотел спросить про Уилла?

Я тяжело сглатываю.

– Такер, уймись! – Я протискиваюсь в свою комнату, бросаю пижаму рядом с чемоданом и снимаю с волос полотенце.

– Да мне плевать, кто этот хрен, я просто не хочу смотреть на ваши интимные шуточки. – Истон делает шаг вперед.

– Почему? Ревнуешь?

Истон подступает еще ближе к брату, и я чувствую, как в воздухе сгущается гнев, готовый вот-вот взорваться.

Такер издает раздосадованный смешок.

– Да ради всего святого, Истон. Просто поговори с ней, – он стискивает челюсти. – Ты тупейший из всех умных людей.

Я вжимаюсь в стену.

Истон переводит взгляд на меня, потом снова на Такера.

– До того как она стала твоей девушкой…

– Да ты себя слышишь вообще? – Такер отступает к лестнице, словно может сбежать от этой ситуации. – Заткнись и перестань сваливать свое дерьмо на всех остальных. Она не моя девушка, даже не шути об этом!

Истон не смотрит на меня, молчание затягивается. Оно будто вонзается между ребер.

Такер делает вдох, и его ярость превращается в боль.

– Не впихивайте меня между вами. До смерти достало быть жертвой вашей войны.

Мы смотрим ему в спину, пока он не скрывается на лестнице, и в коридоре остаемся мы с Истоном. Наконец я заставляю себя посмотреть в глаза Истону.

И не вижу в них ни гнева, ни боли, ни самодовольного взгляда «Я так и знал» – они черные, пустые, как ничто.

– Просто… не испорти все. Ради мамы, – говорит Истон. – Какие бы у тебя ни были на то причины – не надо.

«Не надо» – то же самое я сказала ему всего час назад. Я облизываю пересохшие губы, а он следит за этим движением.

– Ты потерял право о чем-либо меня просить, когда я уехала в Калифорнию.

Я готова к схватке, уверена, она сейчас начнется, но Истон просто кивает. И когда его дверь закрывается, я остаюсь в коридоре с полотенцем в руках. Вода с мокрых волос капает на футболку и на ковер.

Я стою там, пока совсем не замерзаю, в то время как все остальные двигаются дальше.

10

Пятнадцать лет

Последней каплей для Сэндри стал грипп.

Лежа на полу в грязной ванной комнате, сотрясаясь в лихорадке, я пыталась убедить себя, что звонить никому не надо. Я справлюсь.

Мама ушла, не сказав, когда вернется, а папа сидел в тюрьме. Он уже бывал там и раньше, но я в первый раз на самом деле нуждалась в родителе. Я вполне могла собраться и пойти в школу, накормить себя, но это…

Истон пришел меня проверить, когда я перестала отвечать на его сообщения. Он поднял меня с покрытого линолеумом пола и уложил на диван, накрыл одеялом и подал стакан воды.

– Ты ужасно выглядишь.

У меня не хватило сил закричать на него или хотя бы смутиться.

Когда я в следующий раз открыла глаза, надо мной стояла Сэндри со стиснутыми зубами, она явно пыталась сохранить спокойствие. Обведя взглядом дом, она поплотнее запахнула куртку. Наверное, я забыла включить отопление.

– Где твоя мама?

Я зажмурилась. Мне потребовалось несколько секунд, чтобы понять, почему она об этом спрашивает: мамы должны заботиться о детях, когда те болеют. Я не видела свою месяцами, и ее безалаберность для меня более нормальна, чем забота мамы о больном ребенке.

Сэндри закутала меня в одеяло и повела к машине, нежно гладя по спине. Потом я лежала в доме Олбри на диване, а мальчики делали вид, будто их раздражает мое присутствие, но вскакивали каждый раз, когда мой стакан пустел.

Я просила их этого не делать, но Сэндри лишь пожимала плечами и говорила, что так принято.

Когда я была совсем маленькой, папа иногда разрешал мне не ходить в школу. Я говорила, что мне как-то нехорошо, и кривила лицо так, как, по моему мнению, должен выглядеть человек, страдающий от боли, и ковыляла к отцу, сидящему за обеденном столом. С утренней сигаретой в руке он смотрел новости по телевизору, стоявшему в углу.

– Хм, – произносил он и протягивал руку, чтобы пощупать мой лоб. – Температуры вроде нет. У тебя живот болит? Или сердце?

Я притворялась, будто раздумываю над его вопросом, а потом отвечала:

– Кажется, сердце.

– Ну, – вздыхал он, – ты знаешь, что делать.

У меня на лице появлялась неизбежная улыбка, как бы я ни пыталась ее скрыть. Мы устраивались на диване, отец закутывал меня в одеяло и включал мультфильмы. Завтрак мне приносили на тарелке – с вырезанными из хлеба лицами, с фруктами вместо глаз. На ланч я ела мороженое – лекарство от всех хворей. Папа сидел со мной, смеялся над шутками в мультфильмах или гладил по ноге в особенно эмоциональные моменты.

Сидя у Олбрис, я поняла, что у меня болит не только тело, но и сердце. Я скучала по папе. Сэндри приносила мне еду и давала лекарства. Я очень ценила ее заботу, но мне безумно недоставало мороженого.

Через неделю Сэндри отвела меня наверх.

Это была всего лишь кровать в почти пустой комнате напротив комнаты Истона.

– Я знаю, это не много, – сказала Сэндри, нервно поглаживая плед, что держала в руках. Она уже дважды его сложила и развернула с того момента, как мы вошли в эту комнату. – Я решила, что уже пора. На диване неудобно.

Это была всего лишь кровать.

Совершенно новая. Не подержанная, как вся мебель у меня дома, а чистая, нетронутая и даже с явно постиранными простынями. Уверена, они тоже новые.

– Я знаю, ты говорила, тебе не нужно место, где можно остаться. – Ее слова будто растворялись к концу, им не хватало той уверенности, с которой обычно говорила Сэндри. – Знай: если тебе понадобится такое место, оно здесь, и не только на сегодня. Я хочу, чтобы ты больше никогда не оставалась одна, болеешь ты или нет.

Я кивнула, потому что она от меня этого хотела. Поблагодарила, потому что Сэндри этого ждала, и улыбнулась, чтобы побыстрее с этим покончить.

Это всего лишь кровать, но у меня появилось ощущение, что они дали мне нечто большее