Домашняя готика - Софи Ханна

– Вы когда-нибудь слышали, чтобы кто-нибудь добавлял «Табаско» в спагетти болоньезе? – дружелюбно парировал Пруст.

– Нет.

– Мой зять так делает.

– Правда? – А что тут ответишь?

– Я не пытаюсь заинтересовать тебя гастрономическими предпочтениями своего зятя, Уотерхаус. Я пытаюсь сказать: неважно, слышал ли ты о чем-нибудь подобном.

– Я знаю, сэр, но…

– Мы живем в век технологий. Люди много всякого делают со своими компьютерами.

Саймон опустился на единственный стул.

– Самоубийцы оставляют записки. Или не оставляют, – сказал он. – Но оставить кроме записок еще и дневники… Это как-то слишком.

– Отличную ты характеристику подобрал для действий Джеральдин Бретерик: как-то слишком.

– Записка и дневник… Их словно писали разные люди, – продолжал Саймон. – Тот, кто писал записку, извиняется и не хочет никому причинять боль. Тот, кто писал дневник, о чужой боли не заботится. Мы знаем, что записка написана почерком Джеральдин. На мой взгляд, это означает, что дневник писала не она.

– Если ты хотя бы заикнешься про Уильяма Маркса, Уотерхаус…

– Дневник написан с умом, он описывает мучения день за днем, со всеми подробностями. Записка же – банальность на банальности, слабый голос слабого разума.

Пруст задумчиво поглаживал подбородок.

– И почему это не пришло в голову твоему Уильяму Марксу? – в конце концов спросил он. – Он подделывает дневник Джеральдин Бретерик – так почему он не потрудился подделать ее интонации? Тоже слабый разум?

– Интонации – штука тонкая, – буркнул Саймон. – Кое-кто на них внимания не обращает. (Например, Комботекра. И Селлерс с Гиббсом.) В предсмертной записке не упоминается самоубийство, сэр. Или убийство Люси. И она никому не адресована. Разве Джеральдин не написала бы «Дорогой Марк»?

– Не глупи, Уотерхаус. Сколько раз тебя вызывали к телу, свисающему с люстры? В мою бытность констеблем такое случалось постоянно. Какой-нибудь несчастный засранец, который устал от жизни, взял и повесился. Я читал кучу предсмертных записок, но ни в одной не говорилось: «Мне жаль, сейчас я перережу себе вены, пожалуйста, простите меня за самоубийство». Люди предпочитают выражаться метафорически. А насчет «дорогой Марк» – да господи!

– Что?

– Она писала последнее послание миру, не только своему мужу. Матери, друзьям… написать «дорогой Марк» значило бы все усложнить, это было бы слишком лично – ей пришлось бы представить его одного, брошенного… Кроме того, кое о чем ты не подумал. Если убийцей был мифический Уильям Маркс, почему он оставил нам свое имя в компьютере? Я тебя не понимаю, Уотерхаус.

– Сэр, я никогда не верил, что Джеральдин Бретерик…

– То Чарли Зэйлер – последний человек, который тебя интересует, то ты пялишься на нее каждый раз, как она проходит по коридору. Что изменилось?

Саймон уставился на полосатый ковер под ногами.

– Почему Джеральдин Бретерик перерезала вены? – упрямо спросил он. – У нее был сильный препарат. Она дала Люси достаточно, чтобы та отключилась, и утопила девочку в ванне без всякого шума. Почему она не поступила так же, когда дело дошло до нее самой?

– Что, если она ошиблась? – предположил Снеговик. – Просчиталась? И проснулась через несколько часов – мокрая, голая и едва стоящая на ногах – рядом с потерявшим рассудок мужем и мертвой дочерью? Думаю, ты согласишься, что вены они резали с совершенно недвусмысленными намерениями. Разрез вдоль, а не поперек. Как мы говорим?

– Но…

– Нет, Уотерхаус. Как мы говорим? Произнеси это за меня.

– Поперек – для внимания, вдоль – чтобы насмерть, – продекламировал Саймон, чувствуя себя самым большим идиотом в мире. Пока он произносил эту формулу, Пруст дирижировал воображаемой палочкой. Придурок.

Саймон уже собрался уходить, когда вдруг осознал – Снеговик сказал «они» вместо «она».

– Вы согласны со мной, – вполголоса произнес он. – Вы тоже не думаете, что это сделала Джеральдин. Но не хотите признавать этого – на случай, если вдруг ошибаетесь. Вы не хотите цапаться со своим новым идеальным сержантом. Потому что у вас есть я. Меня ведь так удобно использовать в качестве глашатая.

– Удобно? Тебя? – Пруст рассмеялся. – Думаю, ты себя с кем-то спутал, Уотерхаус.

– Вы согласны со мной! – твердо сказал Саймон. – И вы меня знаете: чем усердней вы упражняетесь в насмешках, чем больше чуши позволяете им всем нагородить, тем сильней я буду стараться доказать, что вы все ошибаетесь. Или, в данном случае, доказать, что вы правы. И как я пока справляюсь?

– Уотерхаус, ты ведь знаешь, что я никогда не ругаюсь, не так ли?

Саймон кивнул.

– Уотерхаус, пошел на хер из моего кабинета!

Вторник, 7 августа 2007

Корн-Милл-хаус обладает великолепием, характером и атмосферой, которых так не хватает нашему жилищу. Я никак не могла решить, восхищает он меня или пугает. Немного похож на сказочный домик ведьмы, сооруженный из бледно-серого имбирного пряника, – на такой дом можно наткнуться, гуляя по волшебному лесу на утренней заре или в вечерних сумерках.

Некоторые стекла в свинцовых переплетах потрескались. Дом очень большой, в деревенском стиле, и выглядит, будто его не ремонтировали несколько веков. Как старая драгоценность, с которой давно не стирали пыль. Тот, кто его строил, выбрал идеальное место – на самом крутом склоне холма Блантайр-Мур. С того места, где я стою, видно всю долину Калвер-Вэлли. Судя по всему, раньше дом был богато украшен. Теперь же кажется, что он словно прячет лицо в подступающей к нему со всех сторон зелени и вспоминает лучшие дни.

Я представляю винтовые лестницы и потайные ходы, ведущие в секретные комнаты. Какой прекрасный дом для ребенка… Мысль исчезает, как только вспоминаю, что Люси Бретерик никогда не вырастет. Я не могу думать о мертвой Люси, не покрываясь мурашками от страха, и тут же мои мысли перескакивают на Зои с Джейком. Если с ними что-то случится… Заставляю себя думать о Джеральдин. Любила она этот дом или ненавидела?

Просто пройди по дорожке и позвони в дверь.

Дурацкая идея. Я проигрывала ее в голове раз за разом по дороге сюда. Я знала, что должна это сделать. И по-прежнему так думаю, стоя в конце подъездной дорожки и пялясь на Корн-Милл-хаус.

Я должна поговорить с Марком Бретериком – или с человеком, которого видела в новостях. Я должна сделать это просто потому, что должна, и мне все равно, есть ли в этом смысл. Эстер вечно твердит, что я чопорная, но, думаю, на самом деле я ужасно рисковая. Мое благоразумие – просто маска, которую я ношу, поскольку она лучше всего подходит к моей нынешней жизни.

Иду к дому по хрустящему гравию. Ночью прошел дождь, и розовато-серые стены облеплены улитками. Продолжаю убеждать себя, что, последовав импульсивному порыву и встретив то, что ждет меня внутри, я обрету ясность – и все страхи останутся позади.

Я оставила машину в начале дорожки, на безопасном расстоянии от дома. Если имя я выдумать могу, то номер машины – нет. Звоню в дверь, мучительно размышляя, что скажу, но голова отказывается работать. Часть меня не верит в реальность происходящего. Каменные плиты крыльца Корн-Милл-хаус плывут перед глазами, сливаясь в сине-коричнево-горчично-черно-белую мозаику.

Его может не оказаться на месте. Он, должно быть, на работе. Нет, слишком мало времени прошло.

Снова жму на кнопку звонка. Понятия не имею, что делать, если никто не откроет. Ждать, пока он вернется? Он вполне может жить у родственников.

Нет. Он должен быть там. Наверняка сейчас идет к двери.

Но ничего не происходит. Спускаюсь с крыльца, осматриваюсь. Буйный сад расползается во все стороны, вплотную подступая к дому с трех сторон, расчищена лишь сторона с подъездной дорожкой. Слово «сад» подходит мало, это настоящие дикие заросли.

Его тут нет, ведь это не Марк Бретерик, он лжет, и его нет в этом доме.

Чье-то прикосновение к плечу. Теряю равновесие, поворачиваясь, мелькает нечеткое мужское лицо, под ногами что-то неприятно хрустит. Это он, человек, которого я видела по телевизору вчера вечером.

– Простите, я… я раздавила одну из ваших улиток, – лепечу я. – Ну, не ваших, но вы ведь поняли, что я имею в виду…

На нем грязные садовые перчатки, в руке – лопатка. Синяя мятая рубашка с твердым воротничком скорее подошла бы для офиса, сочетание получается странным. Джинсы испачканы – наверное, стоял коленями на земле. Он так близко, что мне приходится прилагать усилия, чтобы не поморщиться. От него несет застарелым потом, словно он не мылся несколько дней. Волосы жирно поблескивают.

Собираюсь пуститься в объяснения, но вдруг замечаю, как странно он на меня смотрит. Словно не в силах поверить, что я стою перед ним… Осознав, в чем дело, чувствую, как подступает тошнота. Почему я не учла такой реакции? Даже не подумала о своем сходстве с Джеральдин… Какая же я идиотка.