Поле Куликово - Владимир Возовиков

Есутай посмотрел в смелые глаза сына, скользнул взглядом по окованным сталью плечам, по тусклому от пыли нагруднику, словно раздумывал, надо ли отвечать.

— Я обижен на Мамая — это так. Но я ухожу не от обиды, власть над улусом я мог бы еще удержать. Мамай задумал гибельное для Орды дело — вот откуда моя вражда с ним. Мои люди мне донесли: с Димитрием двадцать русских князей. Если Мамай этого не знает — он плохой полководец. А если он надеется разбить двадцать русских князей, ставших под одно знамя, он просто безумец. Я думаю, на такую битву не решился бы даже Батый.

Есутай снова опустился на седло, указал сыну место против себя, приглашая к долгому разговору.

— Еще хан Хидырь говорил мне: Русь другой стала, Орда — тоже. Хватит нам разорять русов, иначе дойдет до большой беды. Жить за счет других народов, оказывается, опасно. Орда уподобилась барсу, который вскочил на спину буйвола и загнал его на узкую тропу над пропастью: вот-вот оба полетят. Пора заменять нам иго крепким союзом, ясак — торговлей. С русами дружить и торговать приятно и выгодно — они не мелочны, а земля у них богата.

— Отец, для того ли Повелитель сильных покорил половину вселенной, чтобы мы теперь уступали права хозяев?

— Права… Русы ведь тоже говорят о своих правах. Ты молод, а у молодости одна правда, которую ей навязывают властители. Но это их правда, им она выгодна. Мудрецы учат: у жизни всегда две стороны. Я жалею теперь, что всю жизнь больше доверял мечу, а не книгам и поучениям мудрых людей… Знаешь, Иргиз, спросил я себя: что же принес мой меч и мне, и Орде за тридцать лет? — и как будто всю нашу историю увидел. Уж и не знаю, прославил Повелитель сильных племя монголо-татар или погубил великий народ? Тот народ, который должен был врастать в землю своих предков, пасти на ней табуны, строить красивые города и каналы, чтобы стадам хватало источников. Чтобы из той земли извлекать полезные камни и металлы, выращивать на ней обильные плоды — ведь земля наших предков была огромна: от диких северных лесов до жарких песков. Но Чингиз погнал свой народ завоевывать чужие земли и распылил кочевые племена по всему миру. Где его великая империя? Она распалась на враждующие ханства, и может так случиться, что ордынские племена совсем исчезнут, подобно кипчакам или могучим гуннам, от которых остались только вот эти курганы. Самое страшное заметил хан Хидырь: Орда привыкла жить за счет других народов, но так вечно не проживешь. Сила наших предков в том, что они были свободные кочевники, умеющие не только воевать, но и трудиться, кормить себя и ханов собственными руками. Теперь же каждый, вплоть до последнего табунщика, рассчитывает поправить дела военной добычей. Мамай платит войску серебром, а откуда его серебро? Его дают наши данники. И любые ордынские дыры — падеж ли, бескормица, разорительные усобицы — мы снова латаем данью, которую рвем с кровью, обозляя подвластные народы, заставляя их объединяться, точить мечи против нас, как это происходит на Руси. Надолго ли нас хватит?

— Отец, ты говоришь страшные слова.

— Да, сын, но это тоже правда. Главная правда.

— Где же выход, отец?

— У нас есть надежда. Эта надежда — Русь.

— Отец, я не понимаю тебя!

— Да, сын, Русь. Дважды ходил я в земли русов с войском. Много раз — с посольствами прежних повелителей. Видел я русов в бою и в работе. Никто так не привязан к своей земле, как они. Сто и сорок лет ордынцы несли им разорение и погибель, они же сегодня сильнее, чем при Батые. Орда заставила их князей быть вместе — хоть этим я сегодня утешаюсь. Одну-две битвы Орда еще может выиграть, но все равно Руси ей не одолеть. Сейчас на Русь нападают со всех сторон — и мы, и Литва, и немцы, и шведы — русы же только защищаются, а враги начинают их бояться. Зачем бы Мамаю собирать такие силы против Москвы? Я, старый воин, говорю тебе, сын: сегодня такого войска, как у Димитрия, нигде нет. Если Москва соберет всех удельных князей вместе — от Орды и ее союзников полетят клочья. Куда нам тогда деваться? Мы ведь на этой земле — пока гости. У Орды еще нет глубоких корней, и живем мы по-волчьи, выскакивая из своего логова, хватая добычу и снова прячась. А на сильного волка всегда найдется волк сильнейший. Из степи идут новые племена, они уже терзают Орду. Русь не столкнешь с земли — ее корни в ее древних и новых городах и погостах, в ее церквах, в ее песнях и сказках, которые, как и люди, имеют одну вечную родину. Орда выживет, если прислонится к Руси, вольет в нее свою кровь, и эта кровь даст великих сыновей — не важно, будут они именоваться русами или татарами. Но ордынские ханы и мурзы боятся этого. Они считают себя властелинами мира, перед которыми все должны трепетать. Ордынский барс впадает в безумие — он терзает буйвола и не видит, как высоко вознеслись рога и как глубока пропасть. Наверное, зверь иначе не может, но мы-то люди!

— Отец, но разве у русов нет ненависти к Орде?

— Много ненависти, сын. Было бы непонятно, если б ее не было. Довольно одного Батыя, чтоб нас возненавидеть на тысячу лет. А сколько их было, батыев помельче!.. Я сам — тоже… Но ты слушай, Иргиз. Мне говорили: после Вожи русы не мстили нашим. И рабам-ордынцам у московских бояр живется лучше, чем русским рабам в Орде. Думай об этом, сын… Я знаю, почему русы незлопамятны. Для них люди другого племени — тоже люди, как они сами. Такой народ очень силен. Как бы Мамай не увидел вторую Вожу, только более страшную?

— И все-таки я боюсь твоих слов, отец. Я подумал о нашем рабе Мишке. Это он станет выше ордынских наянов?

— Ты видел пока русов только в цепях. В Москве ты увидишь их без цепей. Тогда поймешь меня. Ты ведь умеешь думать, а в наше время — это большое достоинство… Когда Русь сбросит иго, она вернет свои земли, отнятые соседями, станет большой и могучей. Я думаю, многие народы, ныне жестоко теснимые, тогда придут к ней искать защиты от сильных врагов. В том союзе племен найдется место и нашему народу — вот в чем наша надежда. И я хочу, чтобы до тех времен дошла хоть одна весть, что в наши безумные дни были ордынцы, непохожие на Батыя и Мамая… Что так смотришь, сын? Думаешь, один я пришел к этой мысли? Если бы старые воины, ходившие со мной в русские земли, обнажили свои мысли до той наготы, до которой обнажает перед мужем свое тело любящая жена, ты услышал бы от них похожие слова.

— Отец! Если так, почему ты не идешь к Димитрию?

Есутай печально усмехнулся:

— Еще не пришло время ордынским мурзам поступать на службу к московскому князю. Может быть, ты застанешь такое время. Сейчас многие воины не поймут меня. И среди наянов немало моих друзей — на них падет месть Мамая. Да и князь Димитрий, я думаю, не поверит мне — это главное.

— Как же тогда он поверит моим словам?

— То не твои слова. Князь Димитрий услышит мои слова из уст моего сына. Его люди, конечно, донесут, что Есутай ушел. Верить или не верить моим вестям — его княжеское дело. Но, услышав, он их запомнит. Это немало. Ведь ты же не тумен к нему ведешь, который в битве может ударить в спину…

Есутай долгим взглядом проводил Иргиза. Хорошо, если бы остался он у Димитрия — ведь его не скоро потянет в полынную степь искать следы очага у старой отцовской юрты. Иргиз искусен в боевом деле — с детства в походах с отцом, — а князь Димитрий, слышно, принимает опытных воинов с охотой. В Московской земле теперь немало татар осело, будет их и больше — не затоскует сын. Только бы принял его Димитрий. Не хотелось Есутаю уводить цветущего сына в дикую степь за Каменным Поясом, где хорошо кочевать лишь табунщикам, пастухам и охотникам. Сын знает иную жизнь, он там изведется. В Орде оставлять нельзя — Темир-бек сживет со света…

Когда закатилось солнце, у кибитки Есутая затопали кони. Сын вошел одетый по-походному.

— Сядь рядом, — сказал Есутай, указывая подушку. — Ты веришь своим воинам?

— Да, отец. Мы ведь росли вместе.

Есутай вынул из сундука два тугих мешочка.

— В большом — серебро. Хватит надолго тебе и твоим воинам. В меньшем — золото. В городах оно — большая сила, но и опасность в нем большая. До поры молчи о нем… А это береги больше золота и серебра, здесь ключи к сердцу русов и их князя…

Есутай достал из сундука небольшую икону в серебряном окладе, осыпанном бриллиантами; ограненные камни радужно засверкали в трепетном свете каганца, завораживающим голубым огнем вспыхнул чистейшей воды алмаз с голубиное яйцо, венчающий оклад.

— Спрячь на груди и не вынимай до Москвы.

Иргиз попятился.

— Это же мать русского бога!

— Я вижу, ты знаком с русским богом и его матерью. Не бойся его. Всесильный бог един, только зовут его по-разному. Ты ведь не такой уж правоверный мусульманин. Я — тоже. Мамай носит чалму теперь чаще, чем боевой шлем, а сам шлет ярлыки и дары русским епископам, чтобы они молились о его здоровье. Чего же бояться тебе?.. Знай: эту икону русские называют чудотворной. Ее взяли в Нижнем во время набега. Я выменял ее на того вороного, за которого сам отдал табун в две сотни кобылиц. Надеялся, эта русская святыня когда-нибудь пригодится.