Мотылек - Ян Щепанский

Одну из вечеринок перед каникулами они провели у Анки. Анка была из другой компании — она училась на класс старше Моники и ее подруг. Большинство присутствовавших здесь девушек Михал знал только в лицо. Они были пышнее и самоувереннее его прежних приятельниц и относились к нему немного покровительственно. В этом была своя прелесть.

Новая обстановка, новые лица, пластинки.

Особенным успехом пользовалось грустное танго «Кто прикоснулся к неге губ твоих…»

Михалу удалось несколько раз потанцевать с Анкой, несмотря на то что ее приглашали чаще, чем других девушек. Он немного робел. У нее были темные волосы, большой нос, густые черные брови и фиолетовые продолговатые глаза, более темные по краям, что придавало ее взгляду выражение угрюмой задумчивости.

В темноватой, заставленной массивной мебелью комнате царил полумрак, потому что горела только маленькая лампочка на столике в углу, и, может быть, поэтому все говорили вполголоса. Атмосфера была какая-то подавленная, наэлектризованная. Под конец все меньше пар кружилось на свободном участке оголенного паркета. Темные углы были полны горячего шепота. Потом кто-то предложил играть в «испорченный телефон». Когда все вышли на середину, Анка схватила Михала за руку и велела ему стать рядом с собой. Теперь он вблизи видел ее матовую гладкую шею, покрытую нежным пушком.

С конца ряда доносился тихий смех и вздохи. Вдруг стоящая за Михалом Крыся повернулась и провела губами по его щеке, возле уха. Некоторое время он неподвижно ждал, не в состоянии «передать дальше». И тогда Анка повернулась к нему лицом и выжидающе посмотрела длинными прищуренными глазами. А когда он наклонился к ней, приняла его поцелуй влажными губами, не отводя взгляда, полного пронзительного очарования таинственной, манящей неизвестности.

Только самые лучшие

Двор был таким же, как тысячи других дворов в этом городе. Посредине черные от сажи козлы для выбивания пыли, возле мусорного ящика угольная тележка, упершаяся оглоблями в блестевший под дождем булыжник. Небольшой куб непогоды, окруженный стенами в потеках, плотно прикрытый сверху чем-то серым, — которое где-то в других местах зовется небом. Только низкие двери справа врывались живым цветовым пятном — некрашеное дерево, покрытое свежим лаком. Он заметил на них такую же табличку, как и на воротах дома, на которую дня два тому назад обратил внимание. Табличка была обрамлена тоже покрытыми лаком планками. Этим она и отличалась от обычных вывесок и объявлений, которые мрачностью букв на покрытой эмалью жести напоминали некрологи.

Он знал все вывески на пути из дома в школу. «Дипломир званная акушерка Герда Опыдо», «Мастерская по вулканизации «Vulcan»» с тщательно вырисованной покрышкой, интригующая «Амалия Мания — обрезание наростов». Новая вывеска появилась совершенно неожиданно. Он даже остановился, чтобы ее прочитать. «Свободная школа живописи им. А. Герымского». Между акушеркой и вулканизатором в светлой незатейливой рамке — это выглядело как вызов.

Во флигеле была когда-то столярная мастерская. Михал вспомнил, что в прошлом году получал здесь какие-то ящики для харцерского отряда. Сейчас сквозь двери струился запах новизны. Он хотел позвонить, но звонок еще не был установлен. Из круглой розетки торчали концы проводов. Он робко постучал. Изнутри доносились неясные звуки музыки. Кто-то пел — как будто в пустоте, для самого себя. Он подождал еще минуту и нажал ручку. Дверь отворилась, резко скрипнув не притершимися петлями. Теперь он отчетливо услышал пение. Глубокий женский альт, мягко льющиеся французские слова:

A Paris dans chaque faubourgLe soleil de chaque journée… [13]

Маленькая прихожая, в которой он очутился, пахла штукатуркой, свежими досками и чем-то горьким и терпким — скипидаром, а может быть, краской. Сквозь полуоткрытую дверь виднелась часть странного помещения, похожего на ангар с высоким, подпертым косыми балками сводом и белыми стенами, светящимися в сумраке осеннего вечера.

Это играл патефон. Потом он начал хрипеть, сбавлять скорость, а слово «amour» жалобно растягивалось по слогам среди нарастающего скрежета. Вдруг мелодия оборвалась, что-то упало, запищала подкручиваемая пружина, и через некоторое время послышалась та же мелодия, потом вступил альт, теперь уже окрепший, словно он обрел надежду счастливо добраться до конца.

Ils habitaient le même faubourg… [14]

Михал постучал о косяк второй двери, но так как и на этот раз никто не ответил, заглянул внутрь.

Он был приготовлен к совершенно другому. Именно это и привело его сюда: надежда найти оазис среди серого, уверенного в своем практицизме и безобразии города. Если бы оказалось, что он должен писать заявление, заполнять анкету в какой-то канцелярии, у него, наверно, сразу бы пропало всякое желание. Но он не мог предполагать, что войдет в этот оазис как непрошеный гость. Перед ним был неведомый ему чужой мир, полный тоски, горечь которой заключалась в мелодии заигранной пластинки, в модуляции низкого женского голоса, в одиночестве чужих воспоминаний. Все это создавало как бы невидимый и тем не менее недоступный шатер в глубине ангара, на возвышении, похожем на импровизированную сцену. Здесь было даже что-то вроде кулисы. Ширма с переброшенным куском выцветшей пурпурной материи была фоном для шезлонга, на котором отдыхал грузный мужчина в зеленом свитере и измятых холщовых брюках. Рядом с ним на складном садовом стульчике стоял патефон. Это было эрзацем квартиры, чем-то ненастоящим — игрой, полной меланхолии. Казалось, что мужчина дремлет. В руке, покоящейся на солидной выпуклости живота, он держал стакан, другой рукой прикрывал глаза. Лицо у него было одутловатое, красное, с висячим носом. Он глубоко дышал, стакан поднимался и опускался на животе, свисающая нога отбивала еле заметным движением ритм мелодии. Было видно, что он далеко отсюда и что окружающая его действительность — эта, находящаяся за пределами песни, — не имеет в эту минуту для него никакого значения.

Кто это был? Карч или Желеховский? Из короткой заметки в газете, где сообщалось об открытии школы, Михал знал фамилии обоих художников. Он решил, что это Карч. Сейчас ему казалось, что именно так он себе его и представлял.

Пластинка опять приближалась к концу, и патефон опять начинал хрипеть и замедлять темп. Предполагаемый Карч открыл глаза, приподнялся на локте. Потянувшись к патефону, он заметил у двери пришельца. Некоторое время он всматривался в него затуманенным, тусклым взором, как бы силясь что-то вспомнить. Потом снял мембрану и остановил пластинку. Не отводя взгляда, поднес к губам стакан, в котором было немного золотистой жидкости.

— Ну что? Готовы подрамники? — спросил он сердитым голосом.

— Простите… Я… я хотел записаться.

Художник широко зевнул.

— Я думал, что вы от столяра, — сказал он.

Он опустил ноги на пол и сел. Голова у него качалась, он протирал глаза кулаком.

— Коньяку хотите? — предложил он, поднимая с пола наполовину пустую плоскую флягу.

— Нет, спасибо, я не пью.

Мужчина налил себе и посмотрел исподлобья.

— Почему?

— Потому что я… — Михалу вдруг стало стыдно за свой возраст, за гимназическую форму, — харцер… — закончил он почти шепотом.

Карч рассмеялся. Не очень громко, с добродушным сожалением.

Это было хуже, чем издевательство. Михал повернул голову. Он делал вид, что с интересом рассматривает картину, прислоненную к стене возле большого, разделенного на мелкие квадратики окна. Другая, стоящая на мольберте, была только начата. На ней была изображена железная печь, та самая, которая стояла по другую сторону возвышения, протягивая длинную изломанную трубу к противоположной стене. Его поразила скромность этой темы, но вместе с тем он почувствовал, что дело здесь совсем не в печи и что плоский, как-то по-особенному заостренный контур на полотне, хотя и похож на свой оригинал, поднимается над обыденностью предмета чем-то, чего он не мог объяснить, но что, собственно, и приводило к уничтожению обыденности; на другой картине, стоящей поблизости на полу, был изображен пейзаж. Он представлял собой мир, с которого была содрана кожа, мир, обнаженный до геометрического скелета. Какая-то река, а может, канал с геометрически ровными берегами, уходила, сужаясь к горизонту, среди голых откосов насыпей, соединенных вдалеке тоненькой фермой железнодорожного моста. Рыжая гамма, в которой был написан пейзаж, пугала, как неостывшая лава, — даже на синем небе и фиолетовой воде лежал отблеск вулканического зарева. При этом каждое цветовое пятно имело отчетливую квадратную форму, как будто бы пространство и детали были построены из бесчисленных переливающихся кирпичиков. Опять что-то «ненастоящее», но содержащее в себе жизненно важную идею. Может быть, это обман или провокация, цель которой — узнать подлинный смысл, скрывающийся под банальной красотой мира? Было в этом что-то грозное, какая-то дерзость, интригующая и заставляющая насторожиться.