Философия красоты - Демина Карина

– Красивые, правда?

– Что?

– Часы красивые. Позвольте представиться, Николас Аронов.

– Капитан Эгинеев. – Кэнчээри привык представляться по фамилии, иногда с помощью подобной нехитрой уловки удавалось избежать глупых вопросов по поводу имени. Иногда, но не сейчас. Аронов улыбнулся, хитро, совсем как те дамочки со старинных часов, и задал неизбежный вопрос.

– А имя?

– Кэнчээри Ивакович.

– Кэнчээри… Красивое имя. Необычное. Пожалуй, именно это я и ценю в именах. Кэнчээри… Ивакович… Наверное, вас часто величают Ивановичем.

– Да.

Эгинеев представлял себе модельеров несколько другими. Более женственными, манерными и большей частью нетрадиционной сексуальной ориентации. Это ведь модно быть геем. А Аронов выглядел обычно. Ну совершенно, абсолютно обычно. Одежда дорогая, это да, а в остальном – сосед Васька со второго этажа, школьный учитель, страдающий безденежьем и малопонятными стихами поэтов-символистов. Тот же слегка отрешенный взгляд, блуждающая улыбка, слегка опухшая физиономия и покрасневшие глаза. Если Ваську чуток подкормить и засунуть в этот барский халат, то с Ароновым будут выглядеть родными братьями. Но следующий вопрос Аронова поставил Кэнчээри в тупик.

– А вы никогда не пытались сделать карьеру модели?

– Я?

– Вы. У вас интересный типаж.

– Ага, типаж… – Слово "типаж" у Эгинеева прочно ассоциировалось с фильмом "Иван Васильевич меняет профессию", там режиссер Якин тоже все время про типаж твердил.

– Лицо характерное, – пояснил Аронов. – Вы ведь не русский? Я имею в виду национальность. Надеюсь, подобный вопрос не оскорбляет вас? Меньше всего хочется оскорбить родную милицию, а то бывал я как-то в Штатах, задал кому-то вопрос о национальности, так едва под суд не попал. Оскорбил, видите ли. Слава Богу, у нас люди попроще. Так вы не русский?

– Якут.

– Интересно… – Аронов уселся в кресло, похожее на раздавленную жабу светло-желтого цвета, и вытянув ноги, пояснил. – Затекли, проклятые. Целый день из-за стола не вылезал. Работать сядешь, увлечешься, а потом вот мышцы болят… Ну и чем могу помочь милиции? – спросил Аронов.

– Вы знакомы с Романом Сумочкиным?

– Сумочкиным? Роми? Почти Реми, мальчик стремился облагородить фамилию, мечтал о Франции… Да, к сожалению, я знаком с Романом Сумочкиным. Вернее был знаком. Если не ошибаюсь, наш Роми скоропостижно скончался.

– Не ошибаетесь. – Эгинеев поерзал, сидеть на диване было жестко и неудобно, Кэнчээри казалось, что малейшее неловкое движение и обивка – светлая ткань с золотыми лилиями – будет испорчена. – А почему "к сожалению"?

– Во-первых, он умер, а это неприятно. Наверное, я покажусь вам циничным, но, как работодателю, смерть Роми мне невыгодна. Теперь придется искать нового человека, учить его, приноравливаться к манере работы… А в нашем бизнесе это непросто, поэтому я и сожалею… взял бы в свое время другого, не Роми, а, скажем, какого-нибудь Игоря или Сережу, этой проблемы и не возникло бы. Понятно?

– Не очень.

– Потом поймете, – отмахнулся Аронов. – С другой стороны… с другой стороны, даже будь он жив и здоров, мне все равно пришлось бы его уволить.

– Почему?

– Боже мой, только не делайте вид, будто не знаете, Лехин должен был рассказать, что Сумочкин работал на конкурентов. Глупый, амбициозный мальчишка, готовый ближнего своего в дерьме утопить, но до цели добраться. Не люблю таких. – Аронов поскреб переносицу, плебейский жест замечательно увязывался с непритязательной внешностью знаменитого модельера. – Я собирался его уволить, но в силу неких обстоятельств вынужден был уехать на некоторое время… вы, наверное слышали, из этой поездки сделали сенсацию.

– Говорили, что вы исчезли.

– Уехал, всего-навсего уехал по личным делам, а парень взял и скончался. Неприятно, черт побери. Знаете, многие творческие люди благоговеют перед смертью, ищут за последней чертой некую истину. Откровение, абсолютное знание, но я не из таких. В этом отношении я совершенно стандартный, среднестатистический представитель вида Homo sapiens, который боится смерти и старается с ней не сталкиваться. Именно поэтому я и сожалею, что был знаком с Романом. – В этой откровенности Аронова было что-то в крайней степени неприличное, сродни тому, как рассказывать о болезнях незнакомому человеку. В дверь печальной тенью проскользнула горничная – насколько Эгинеев знал, неприметные девушки в строгих невыразительных платьях именуются горничными. Девушка толкала перед собой стеклянный столик на колесиках.

– Кофе? Чай? – Любезно предложил Сафрнов.

– Кофе, пожалуйста. – Некоторое время сидели молча, дожидаясь, пока девушка, разлив по крошечным чашечкам ароматный напиток, удалится. Кофе был изумительный: крепкий, горячий, с тонким привкусом шоколада.

– Коньяк?

– Нет, спасибо.

– На службе не употребляете?

– Вообще не употребляю. – Эгинеев вздохнул: его взаимоотношения с алкоголем были сложными, запутанными и служили еще одной причиной дурацких шуток со стороны коллег. Пить Эгинеев не умел совершенно, ладно водка, но ведь и рюмка какой-нибудь сладкой пакости, до которой так охоч женский пол, вызывала моментальное опьянение с тошнотой, потерей координации и последующей головной болью.

– Это хорошо, что не употребляете, а я вот, знаете ли, иногда позволяю себе отдохнуть. Без хорошего отдыха нет хорошей работы. Итак, давайте вернемся к нашему барану. Рома, Ромочка, Роми. Вычурная «Р», обрамленная виноградной лозой…

– В смысле?

– У него эмблема такая была: «Р» и лоза. Означало Роми.

– Зачем?

– А зачем клеймо ставят? Или подпись под картиной? Чтобы знали, чье творение. Ну сами посудите: кто купит вещь от Романа Сумочкина? Никто. А скромная… ну, относительно скромная, буковка – совсем иное дело.

– Ничего не понимаю. – Эгинеев и вправду ничего не понимал. Почему нужно выдумывать какой-то псевдоним? Почему покупают вещи «от Зайцева», но не станут покупать «от Сумочкина»? Глупо. Еще более глупо, что этот тип, Аронов, похожий на соседа-Ваську, с небрежной легкостью оперирует слабовразумительными образами мира высокой моды. Кофе давно остыл, серебристая салфетка, впрочем, как и вся окружающая обстановка, выглядела претенциозно и словно намекала, что пора бы чужаку отправиться восвояси. Этот дом слишком хорош для обычного капитана, да и Аронов не тот человек, с которым можно было бы поговорить запросто. При других обстоятельствах – хотя, какие еще обстоятельства, кроме расследования могли привести его сюда – Кэнчээри давно ушел бы, но не сейчас. Сейчас надо вытянуть из Аронова все, что тот знает о погибшем, а Аронов молчит, и за молчанием его чудится насмешка.

Ладно, пора перехватить инициативу в свои руки, и откашлявшись, Эгинеев спросил:

– Значит, Роман Сумочкин работал на вас, но продавал информацию конкурентам, поэтому вы хотели его уволить.

Дневник одного безумца.

Он что-то подозревает. Он хитер, хоть и кажется простоватым, открытым парнем. Ты должна знать, сколь лжива эта маска. В нашем Арамисе нет ни грамма простоты.

Помнишь девятый класс? Мы, улучив момент, залезли в журнал и выправили оценки – очень хотелось закончить год, если не на отлично, то хотя бы без троек. Кто участвовал? Я, Портос и он. Мы трудились над журналом, а Арамис стоял на стреме, это был его план, гениальный, как нам тогда казалось. А на деле что вышло? Он потом клялся и божился, что не виноват, что Матрешку, нашу завуч, заметил слишком поздно, якобы он даже пытался отвлечь ее разговором, но не вышло. Но почему тогда мы не услышали голосов? Почему наказали только нас с Портосом? Почему никто не заподозрил Арамиса? Уж не потому ли, что вся эта история с журналом – подстава? Спросишь, зачем? Отвечу. Нас с Портосом приговорили к трудовым работам, мы весь июнь полы в школе мыли, да задачки по математике решали, а Арамис с тобой по гулял. Кафе, кино, речка… Ему и в голову не пришло предложить свою помощь, он ведь не настолько благороден, как наш тихоня-Атос, который каждый день в добровольном порядке являлся в школу, чтобы вместе с нами драить эти чертовы коридоры. А где был Арамис?