Гуляй Волга - Артем Веселый
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Казаки ждали – затоскует Мартьян и вернется, а потом, прослыша о его смерти, выбрали себе нового попа – Семена Чернышева. Ленивый на работу Семен был рад тому несказанно. Хотя круг церковный он править и не мог, да и молитвы целиком ни одной не знал, зато и тех немногих божественных слов, кои удержала его память, действие было столь велико, что дружина была в надежде. Ерошка Дунь говаривал про своего попа: «Он у нас в божественном не силен, зато такой заговор знает – враз любую болезнь сшибет».
Был еще в ватаге колдун Митя Косой. Поп с колдуном жили дружно: где не брала сила божья – призывали на подмогу чертей.
На Строгановых – грозная царева грамота.
Купцы всполошились.
– Ты называл, ты и выкуривай, – сказал Семен Аникиевич своему племяннику.
Никита Григорьевич кинулся к Ярмаку.
– Беда, атаман!
– Опять ты с бедой? Выкладывай.
Никита пересказал грамоту:
– ...Послали-де вы из своих острожков казаков воевать вотяков, и вогулич, и татар, и пелымские и сибирские места, всяко их задирали да тем задором с сибирским салтаном ссорили нас. А волских атаманов к себе призвав, воров-де наняли в свои остроги без нашего указа. А не вышлете-де из своих острогов волских казаков, будет положена на вас опала великая, а атаманов и казаков, которые слушали вас и вам служили, а нашу землю выдали, велим перевешать...
Ярмак – к дружине. [94/95]
– Ватарба!
Гулебщики на дыбы.
– Не быть нам, казакам, под рукой воеводской!
– Не видать воеводам нашего покору, как ушей своих!
– Бежим, братцы!
– На Волгу, в отход!
– В Сибирь! В Сибирь!..
Ватага разверстана по сотням, полусотням и десяткам. Выбраны походные атаманы. Каждой сотне приданы знамена да иконы. Поддали Строгановы своих людей несколько, Мамыка был поставлен над ними атаманом.
Посылал Никита Григорьевич с казаками и своего старшего прикащика.
– Заведи, Петрой Петрович, книгу плавную. Дороги и битвы описывай. Руду и каменья, какие попадутся, – образцы прибирай. Зверя, птицу, рыбу и последнюю букашку описывай. Меха, кои казачишки добудут, скупай и ко мне присылай. За людями нашими присматривай.
– Слушаюсь, батюшка...
Сделали суда подо всю рать. Загрузили суда порохом, свинцом, мукой да крупами, сухарями да солью, копченым мясом да рыбой сушеной.
Отвальный пир
день и ночь утиху нет.
После всего перед церковью пили прощальный ковш вина и с песнями двинулись к стругам.
Старый солевар Макарка, провожая слезящимся взглядом подбритые казачьи затылки, с завистью сказал:
– Гулевой народ, пришли с песней и ушли с песней... Эх, кабы мне да годков поменьше!
Казаки, крестясь, отплыли.
Народ, чтоб погладить гулебщикам дорожку, доканчивал на площади недопитое винцо...
Вдали замирал многой песни гул...
24
Плыли.
25
Суров Урал в кряжах лесов.
С тяжким стоном и ревом метались речки, сдавленные горами. Водопад висел над кипящей пучиною. В горах паслись племена мирных озер, в камень закованных. По утрам на тихой воде озера солнце прядало будто саженное серебряное веретено на [95/96] синем блюде. До облак взлетала широкогрудая, обросшая мхом скала. С утесов шумные свергались потоки...
Тайга темна
берега пусты
места немы.
Чусовая металась в камнях, как щука в сетке. По реке рубцом вилась струя толщиною в руку. Клубилась и шумела мутная вода на каменных переборах.
Плыли, претерпевая многие трудности и боря их, – не в обычае было от затей своих отступаться.
Жили дружной артелью: не мимо говорит пословица – «Нужда и кошку с собакой дружит».
Без конца дивовались и смеялись над строгановскими людьми. Сядут лапотники сообща щи варить – хлёбово заодно, а свой кусок мяса каждый спускал в котел на своем лычке да, мало уварив, сам и съедал. Зипуны на них были столь толсты, что когда намокали от дождя, то под тяжестью их мужики не могли идти; портки и рубахи были столь крепкой дерюжины, что – повисни на сучке – и будешь висеть, пока высохнешь.
С Чусовой, по сказкам вожей, свернули в Серебрянку.
Подымались по Серебрянке с превеликим трудом, – речка та крута и резва, как огонь, стремит меж высоких гор. Тяжелые суда покинули, пошли на легких, но скоро и легким ходу не стало.
Тогда с берега на берег парусами принялись запруживать узкое русло, оттого вода в речке поднималась: так-то продвигались, пока было можно.
В верховьях Серебрянки срубили Кокуй-городок, порыли землянки и зазимовали.
Ударила зима, взыграла погодушка.
Мороз гулко рвал нагие скалы. В тихом сне стояли леса. Под вой вьюги крепко спалось медведю в берлоге.
Бездыханна лежала река.
Затомились гулебщики, в сырых норах сидючи, заедали их вши, гнула лихорадка.
– Эх-ха-ха!..
– Не стони, друг милый, а закручинишься – в первом бою тебя могилою придавит.
Скучали без баб да от безделья. Все помыслы – в бабу. И разговоры и сны полны бабами. Манила весна, бредили близкой наживою. Самые беспокойные, не считая вёрсты, налегке бегали в остяцкие и вогульские становища – забирали мясо медвежье, мясо лосино, рыбу вяленую и мороженую, забирали всю рухлядь, все пожитки, и собак сводили, и оленей угоняли, и все, что можно было увезти, увозили – до штанов и шуб, а вогулич и остяков оставляли в юртах нагих и голодных. [96/97]
О тех жестокостях скоро и по всей стране рассеялся слух злой.
– Бог скотину и ту приказал миловать, – говорил совестливый старик Осокин, но словам его никто не внимал.
Аламанщики похвалялись:
– Ухватил я ее за бок и тихо говорю: «Ты меня не бойся, я не такой, как Ванька за рекой». Визжит, што кобыленка, и зубами меня за руку – хап! А я, братцы, и крови своей не слышу, волоку ее, ровно собака кость, в угол и давай трепать-целовать...
– Скусно?
– Обхлебался.
– Невелика поди утеха, – ни губ, ни носа, целуешь будто лопату.
– По мне, хошь из корыта, да досыта.
– Хо-хо!
– Хе-хе!
– Одна старуха на зуб попалась... Развалили и все, чего там было, до зернышка подклевали.
– В поле и жук мясо... По сю пору поди-ка спасибо сказывает, ежели богу душу не отдала.
– Еще пойдете – и меня, сироту, возьмите, – тоненьким голоском попросил застолетний дед Елисей Кручина, и круглые ястребиные глаза его блеснули задором. – Не глядите, что лыс: старый конь борозды не испортит.
Хохот молодых прогремел ему в ответ.
– Прыткий!
– Да-а, на кашу да на баб он накатистый.
– Не смейтесь, сынки, старших и в орде почитают.
– Подыхать пора, чужой век заедаешь! – ради злой потехи кинул есаул Осташка Лаврентьев и, продышавшись от смеха, спросил: – Али, Кручинушка, бесово ребро взыграло?
– Грешен, молодцы, томит меня по ночам нечистый.
В метелях летели мутные дни, летели белокрылые ночи, налитые свистом ветра да растяжелой тоской...
Жили казаки, как волки, вполсыта, а толмачей и вожей вовсе не кормили, понуждая промышлять себе пропитание воровством да разбоем.
За зиму иные перемерли от болезней и голоду, иные пустились в разбег.
И снова грянула весна!
Сизые леса разбегались по скатам гор, терялись в низинах, полных белесого тумана. Речки с речками срасталися, ярынь-вода играючи ломила берега. Сокол острым крылом чертил небесный простор. В горах гремел звериный рев. Под обстрелом солнечных лучей горел, дымился луг весенний... [97/98]
Поднялся муравей
поднялись и гулебщики.
В горных кряжах тяжел, угрюм лежал Тагил... Разбежавшись с гор, в пене и брызгах зарывался Тагил в Туру-реку.
Тура пьяно плутала по зеленым лугам, стремилась на восход солнца, вливалась в многоводный – по весне – Тобол.
Плыли.
Глаз русский был поражен диким и мрачным буйством сибирской природы.
