Чаша и Крест - Вера Семенова

Жоффруа этот взгляд, очевидно, тоже раздражал, потому что он крикнул:

— Эй, прекрати пялиться, куда не следует! Не хочешь говорить, пеняй на себя. Кто там, приведите Гарма!

Женевьева коротко фыркнула и, высвободившись из рук отца, соскользнула из седла на землю. Гармом звали самого злобного пса из замковой своры, любимца Жоффруа и его неизменного спутника на охоте. Слуги говорили, что хозяин нередко натравливает его на людей, чтобы держать в форме. Не то чтобы Женевьева осуждала отца — она выросла среди довольно жестоких забав, и ее было трудно напугать видом крови, как оленьей, так и человеческой. Но почему-то ей не очень хотелось смотреть, как Гарм наступит обеими лапами на грудь этого одноглазого и перервет ему горло. Или отец просто хочет напугать его, чтобы он заговорил? Однако видеть, как он упадет на колени и будет униженно просить о снисхождении, размазывая по лицу дорожную пыль, ей тоже не хотелось.

Гарм глухо рычал, натянув веревку. Даже отвернувшись, Женевьева легко могла его представить — огромная зверюга с широкой грудью, темными боками и отчетливо видными клыками в ярко-красной пасти.

— Не передумал? — спросил Жоффруа. — Давай, Гарм! Возьми!

Пес полетел стрелой через двор, и все хором вздохнули. Вздох был совсем не такой, какой издает удовлетворенная толпа, когда на ее глазах проливается кровь. Женевьева повернулась как раз тогда, чтобы увидеть, как страшное черное животное ползет к незнакомцу на брюхе, скуля и колотя себя хвостом по бокам, словно в наказание за то, что вначале осмелился броситься на вожака. Вслед за Гармом завыла вся стая, даже те, что были заперты на псарне. Несколько гончих, бродивших по дальнему концу двора, тоже уткнули носы в землю и смиренно поползли следом.

Одноглазый даже не пошевелился, хотя державшие его слуги шарахнулись в сторону, и только страх перед хозяином заставил их не выпустить из рук концов веревки.

— Колдун! — ахнула толстая служанка рядом с Женевьевой. — На таких ни одна собака не лает! Ох, горе нам, беда пришла!

Слуги в ужасе хватались за висящие на груди обереги. Женщины заголосили так, словно обещанная беда уже стояла у порога и не сегодня-завтра нагрянут засуха и черный мор одновременно.

Одна только воля Жоффруа де Ламорака удержала всех на месте, хотя толпа была близка к тому, чтобы кинуться врассыпную в замковые ворота.

— Заткнитесь все! — граф приподнялся на стременах, и голос его загремел над склоненными головами. — А ну тихо!

Взгляд его упал на дочь — она стояла неподалеку, прижав к груди стиснутые руки. Серые глаза казались черными от расширившихся зрачков. Рядом с ней стоял его телохранитель и учитель фехтования Эрнегард, почтительно склонившись и прижав к груди шляпу. Он намеренно не обращал внимания ни на поднявшийся переполох, ни на спокойно стоявшую в центре двора худую фигуру в старом плаще, у ног которой извивались в порыве преданности собаки.

— Прощу прощения, господин граф, — сказал он. — Лоций де Ванлей просил передать, что прибыл и ждет в вашем кабинете.

Этого было достаточно, чтобы Жоффруа забыл о всех текущих делах, несомненно менее важных.

— Наденьте на него цепи и в подвал! — махнул он слугам. — Я с ним потом поговорю, когда время будет.

Он спешился и еще раз посмотрел на Женевьеву. Бледная, с растрепавшимися волосами, она показалась ему неожиданно красивой, более того, от нее исходило какое-то еле заметное сияние, живо напомнившее ему Элейну и мрак галереи.

— Послушай, Вьеви, — произнес он, стараясь смягчить свой громкий голос. — Я хочу, чтобы ты надела лучшее платье и пришла ко мне в кабинет. Мне нужно поговорить с тобой.

Она никогда не могла устоять, когда отец называл ее Вьеви. Правда, при слове "платье" она попробовала слабо воспротивиться, хотя вокруг уже столпились служанки, готовые немедленно тащить ее в женские покои, запихивать в бесконечные шуршащие юбки и шнуровать тесемки на талии и рукавах. Но Жоффруа де Ламорак выбрал правильный тон — он вызвал ее любопытство. Не так часто за последнее время он звал ее к себе в кабинет — святая святых, да еще в то время, когда там находился ненавистный белоглазый.

Ради этого, наверно, стоило потерпеть.

Женевьева в очередной раз споткнулась о подол, подойдя к дверям кабинета. Она шепотом произнесла слова, которые часто слышала от слуг на конюшне. Но легче ей почему-то не стало. Видимо, эти слова помогали только когда на ней были штаны и камзол. Незнакомому существу с туго утянутой талией и тщательно уложенными локонами, которые пересыпали темной пудрой, чтобы скрыть ярко-рыжий цвет, стало только еще более не по себе.

Дверь была приоткрыта, и из нее падал ровный теплый свет — в кабинете горели все свечи.

— Да будет вам известно, что мой господин, Великий Магистр нашего Ордена, выехал немедленно после получения моего письма. Через неделю он должен быть уже возле границ графства Ламорак.

— Я жду его с большим нетерпением, — пробормотал Жоффруа, делая большой глоток из кубка.

— Уверяю вас, граф, он также мечтает, чтобы наши планы побыстрее осуществились. Последние изменения, которые происходят при круаханском дворе, искренне беспокоят его. Этот никому не известный выскочка, получивший должность первого министра…

Жоффруа вскочил и длинными шагами прошелся по кабинету — пламя свечей заколебалось.

— Морган будто считает, что можно указывать круаханскому дворянству, что именно оно должно делать. Если кто-то считает себя настолько трусливым, что готов выполнять его приказания — я их не удерживаю. Но мне безродные червяки не указ. Самое позднее через две недели не будет уже графства де Ламорак, а будет Северное командорство Ордена Креста! Не подчиняющееся никому, кроме вашего Великого Магистра.

— Я счастлив, — сказал вкрадчивый голос Лоция, — что вам пришлось по нраву мое предложение. Я пью за Жоффруа, первого командора Ордена Креста в Круахане!

Жоффруа нахмурился и стукнул кубком об стол.

— В нашем плане, дорогой друг, есть только одно слабое место — это Женевьева.

— Неужели вы не можете приказать?

— Клянусь небом, Лоций, — пробормотал Жоффруа, — если моя драгоценная доченька будет против, то лучше забыть об этом замысле раз и навсегда.

Они обернулись в сторону двери. Женевьева стояла на пороге, худенькая и довольно нелепая в парадном бархатном платье, расшитом золотыми узорами, с высоким кружевным воротником, который немилосерно натирал шею. Сейчас в ее лице не было обычного высокомерия и уверенности — это было испуганное бледное лицо четырнадцатилетней девочки.