Динарская бабочка - Эудженио Монтале

— До завтра, — сказал Джампаоло. — Увидимся днем, с утра я должен работать. Ну, а ты-то когда женишься?

ЖЕНЩИНЫ, ВЕРЯЩИЕ В КАРМУ

Крошку Мики, требующую теперь, в этом монастырском дворике, достойном картины «назарейцев»[106], чтобы ее называли донной Микеланджолой, посетитель помнил худой, с длинной метелкой светло-пепельных волос, падавших на плечи, помнил ее легкую решительную походку, в которой угадывалось ощущение радостной надежды, если не триумфа. Тогда у нее — возможно, благодаря высоким каблукам — была походка joie-de-vivre[107], походка ибсеновской Норы. А теперь? Некоторое время, стоя за колонной, посетитель смотрел на нее: ногти, как у всех ее подруг, покрашены черным или таким темным лаком, что его легко принять за черный, лицо, которое не улыбнется ни за что на свете, неподвижное и скучное нечеловеческой скукой, и на ногах (как и у подруг) ветхие, стоптанные, слишком большие для нее сандалии, в каких ходят монахи. Она пополнела, у нее короткие гладкие волосы пепельно-пыльного цвета, она носит темные очки, даже когда нет солнца. На ней одеяние монахини, в ушах две раковины.

— Садись, — говорит она посетителю, как если бы они расстались пять минут назад. — Хорошо, что ты пришел. Старик оставляет меня одну семь месяцев в году, и это хорошо, потому что он нагоняет на меня смертельную тоску. К тому же, представь себе, ему не нравится жить в монастыре.

Старик, несметно богатый, должно быть, приходится ей мужем. Но кто его хоть однажды видел? Посетитель смотрит по сторонам, оглядывая дворик старинного монастыря, еще недавно полуразрушенного и восстановленного по прихоти Мики. Монастырь находится рядом с виллой, где она живет. Вернее, можно было бы сказать, что живет, если бы все с некоторых пор не происходило в монастыре: приемы, обеды (трапезная темновата, но, по ее словам, «открывает сердце»). Они даже спят в монастыре, она и ее подруги, в голых комнатушках с выщербленными кирпичными полами, с огромным черным распятием, с кувшином и тазиком в углу. (При этом полускрытая дверца в стене ведет в большую ванную, облицованную зеленой мозаикой.) Все остальное покрыто изрядным слоем плесени. В комнатке со стрельчатым сводом, куда проводили посетителя, стоит высокая мраморная кропильница. Время от времени звонит колокольчик.

— Слышишь? — спрашивает Мики. — Я взяла садовника, который был звонарем и знает канонические часы. Повечерие, заутреня… для полноты эффекта. Только вот звонит он чаще положенного…

Но вы не знаете, — продолжает она, приглашающим жестом представляя посетителя подругам, похожим на нее строгостью внешности и имен: Фрейя, Кассандра и Виоланта, — вы не знаете, что много лет назад я чуть не вышла замуж за этого человека. Помнишь, Пиффи? И вот в один прекрасный день он мне говорит: «Я слишком стар для тебя». Ему было тридцать три года, а мне восемнадцать. Что я должна была ответить? Я не нашла слов, он уехал, я же вышла за Лаки. Смешно! Это опасный свидетель. Знаете, почему? Когда мы познакомились, я верила в психоанализ… и думала, что земная любовь сделает меня счастливой…

Фрейя, Кассандра и Виоланта — щебечущим хором в диапазоне двух октав:

— Неужели, Мик? Как так?

— Сама не понимаю, но что было, то было. Я вам уже говорила, что всего за несколько лет перепрыгнула из четвертой в седьмую. Случай скорой зрелости.

Посетитель блуждает в потемках:

— Мики… Микеланджола… Какая четвертая, какая седьмая? Ты о чем?

Подруги недоумевающе переглядываются. Микеланджола оправдывает его:

— Будьте снисходительны, по-моему, он ничего в этом не смыслит. Из четвертой в седьмую стадию реинкарнации, постарайся понять. Ты когда-нибудь слышал о карме? Темнота. А ведь ты, если говорить об эволюции, достиг, насколько я могу судить, высокого уровня — не ниже шестой стадии. Путь к совершенству долог и труден. Многие идут к нему медленно, это как экзамен на водительские права, когда тебе говорят, что у тебя не получаются повороты и что ты нуждаешься в дополнительных уроках. Другие летят, как в моем случае: для меня это последнее перевоплощение.

Входит плохо выбритый прислужник, делает ей знак. Микеланджола, извинившись, поднимается и выходит с ним.

Фрейя, Кассандра и Виоланта — хором:

— Бедная Мики! Еще бы не седьмая — при том, что ей достается! (Звенит колокольчик. Пауза.)

Возвращается Микеланджола.

— Как ты строишь свои отношения со слугами, Пиффи? — спрашивает она. — Один мой слуга — был у меня такой полу-бунтарь — вел прямо-таки несусветные разговоры. Не стану их тебе пересказывать до чая. Какое равенство, какая эксплуатация, какие еще права? — говорила я ему, — что за чушь ты несешь, когда речь идет совсем о другом? Если ты получаешь столько, сколько получаешь, если у тебя неприятности, если ты беден, то лишь потому, что на данный момент у тебя такая карма. Требовать большего — все равно, что пытаться выжать кровь из репы. Дождись своей очереди и увидишь, что тебе уготовило будущее. Все они так, эти нищие: не умеют ждать и злятся на тех, кто летит или уже прилетел.

В разговор вступает Фрейя, самая смелая:

— Но, в конце-то концов, ты его выгнала?

— Definitely[108]. — отвечает Микеланджола. — Но если он, бедняга, думает, что это пройдет для него бесследно, то ошибается. Видишь ли, Пиффи, душа чувствительнее, чем пленка на поверхности желе. «Протестуй, дорогой, считай себя обиженным, — сказала я ему, — тебе не дано знать, что ты теряешь… Не дано…»

Снова звенит колокольчик. Пора переходить в трапезную пить чай.

ТАНЦОРЫ В «КРАСНОМ ДЬЯВОЛЕ»

В последние дни августа, когда город напоминал раскаленную печь, юный Каваллуччи, безвестный счетовод из школы стенографии на виа Ангвиллара, мечтавший о литературной славе, посчитал, что синклит, собиравшийся за столиками кафе… (название предусмотрительно умалчивается), допустил его на роль «слушателя» или, по крайней мере, готов снисходительно терпеть в этой роли.

Скажем прямо: распространенное мнение, что такой синклит существует, основывалось, по всей вероятности, на уважении к недавнему прошлому, однако данных, которые подтверждали бы гипотезу о его существовании, было ничтожно мало. Да, действительно, в час аперитива за угловыми столиками кафе сидели несколько человек разного возраста, преимущественно молодых, и устало переговаривались, но было бы трудно утверждать, что эти habitués[109] ведут интеллектуальную беседу, обмениваются идеями или что их связывает взаимная симпатия. Правда, Каваллуччи, уверенный, что первый шаг сделан, и потому гордый собой, был не из тех, кто обращает внимание на подобные тонкости: «группа» существовала, она была рядом, она состояла из Big Five[110] (или больше чем из пятерки городских избранных), и ему разрешалось сидеть за этими столиками, чуть на отшибе, и ловить немногословные фразы, перелетавшие от собеседника к собеседнику. По-настоящему никто его никому не представлял (это было не принято), но Каваллуччи знал одного из группы, наименее известного. Появление юноши было встречено скорее скучающими, чем недоверчивыми взглядами, и для первого раза все прошло гладко. Потом были второй раз, третий… — один удачнее другого. Около восьми часов вечера группа расходилась, и юный Каваллуччи, плохо одетый, но зато длинноволосый, в перхоти, с горящими воодушевлением глазами хорька, тоже поднимался, не оставляя ни гроша на мраморе стола (членам группы не вменялось в обязанность что-либо заказывать) и спешил в свою комнатку на виа делле Стинке, которую делил с другим квартирантом, еще более юным, но не менее одержимым жаждой знакомств в литературном мире, неким Пиньи, появившимся из Борго Сан-Лоренцо с пустыми карманами и числившимся студентом университета (несколько месяцев назад его взяли контролером духовых на фабрику музыкальных инструментов на виа де’ Нери).

Разговоры двух друзей, с превеликим усердием чистящих селедку, разложенную на желтой бумаге (как тут не вспомнить натюрморты Фунаи?), вертелись, само собой разумеется, вокруг знаменитой группы, вокруг удачи Каваллуччи, хотя последний о результатах своего посвящения говорил с равнодушным видом человека преуспевшего, у которого нет ни малейшего желания просвещать послушника, «новобранца». Что-то все же нужно было говорить, и Каваллуччи не заставлял себя упрашивать: с изощренной неторопливостью — так иные хозяева ведут себя с кошкой — он протягивал кусочки потрохов или требухи в направлении цепких когтей своего жалкого сожителя. Самые известные поэты, Монделли и Гуцци, тот, что в летах, вяловатый, и молодой, с острым подбородком? Нет, если честно, от них он не услышал ни слова: они зевали во весь рот — быть может, от усталости в результате чрезмерного умственного напряжения. Зато Лунарди из Модены, похлопав его по плечу, обещал привлечь к сотрудничеству в своем журнале «Кавалькада», независимом от группы, тощий Лампуньяни, продолжая править гранки, ответил на его поклон, а художник Фунаи, маэстро Фунаи, набросал его профиль на мраморной столешнице. Были там и другие, разумеется, не обязательно гении, некоторые скорее даже «бездари», но, в целом, атмосферу все вместе создавали живую, лиха беда начало, и в один прекрасный день (спешить некуда) перед знаменитостями сможет предстать и он, Пиньи. Конечно, со временем, не сразу. Пиньи слишком поздно уходил с работы, кашляя, задыхаясь от непрерывного дутья в трубы, а вечером, после ужина, компания менялась, оставался только узкий круг; о воскресеньях же, с толпой посетителей, нечего было и думать. Но подходящий момент настанет, нужно запастись терпением, расти, «работать» (Каваллуччи показывал рукой на стопку своих тетрадей). И Пиньи, поглощавшему селедку с хлебом, ничего не оставалось, как соглашаться, веря и одновременно не веря, что такое возможно.