Пора летних каникул - Олег Сидельников

А сейчас он уписывал пирог и рассыпался в хитрых комплиментах. Покончив с пирогом, Вилька деликатно вытер платком, губы и как бы невзначай рассказал о моем мужественном поведении перед разъяренной толпой, жаждавшей растерзать диверсанта. Поведение остальных, в том числе и свое собственное, он выставил в комедийном плане.

Вилька веселил бы нас и дальше, но мама рассмеялась, погладила его по голове, как маленького, и ушла из комнаты. Больше она не заходила — вечно находила себе работу. Прямо-таки удивительный человек. А папа остался ночевать на работе.

Мы, по обыкновению, разлеглись на полу. По сосредоточенному виду Глеба можно было заподозрить, что его одолевает новая «теория». Так оно и оказалось. Едва мы заговорили о войне и подвигах наших бойцов, командиров, краснофлотцев, Глеб вытащил из кармана книгу в картонном переплете под желтоватый мрамор и произнес мрачно:

— Чтобы скорее победить, я предлагаю запретить Льва Толстого.

Честно говоря, мы не очень-то увлекались Толстым. И все же заявление Глеба нас потрясло. В школе нам все уши прожужжали: «Толстой, Ясная поляна…» Такой он потрясающий гений. А Глеб — запретить!

— Спокойно, синьоры, без суеты, — взял инициативу Вилька. Он просиял. — Может, гражданин оговорился… Кого вы предлагаете запретить?

— Толстого, — упрямо повторил Глеб.

— Льва Николаевича, графа и вегетарианца? Того, что ходил босиком, играл в городки, ездил на велосипеде и создал шедевральный рассказ про крестьянского мальчика по имени Филиппок…

— Да, — отрезал Глеб. — Хватит трепаться. Вилька, однако, зарядился надолго.

— Нет уж, позвольте уточнить. А как быть с Алексеем Николаевичем и Алексеем Константиновичем? Не предлагаете ли вы заодно и их — под корешок?

— Только Льва Николаевича, — Глеб был невозмутим, хоть из пушки по нему стреляй.

— Предлагаете? — Да.

— Ну что ж, ставлю на голосование. Кто — за?.. Так. Против? Воздержавшихся нет? Предложение принято.

Павка не выдержал, подтянулся на руках к Глебу, чтобы получше рассмотреть, спросил:

— Ты это серьезно?

— Вполне.

— Толстой — гениальный художник!..

— С одной стороны, — отпарировал Глеб, — а с другой — помещик, юродствующий во Христе.,

— Зеркало русской революции…

— Проповедник пораженческой теории непротивления злу! — Глеб воодушевился. — Ребята, я серьезно. В такое время, когда всякие там дамочки оказываются диверсантами, и вдруг… Лев Толстой. Он всю нашу пропаганду может смазать… своим, как нас учили, гениальным пером. Вот, к примеру, прочитает боец плакат «Все силы на разгром врага!», полистает брошюрку о том, какая Гитлер сволочь, загорится ненавистью, а ему под нос вашего Льва Николаевича!.. А?

— И что? -

— А то! Лев Николаевич ваш и скажет: «Напрасно гневаешься, милок. Бери пример с моего Платона Каратаева. Кроток был, мудр; неграмотен, а самого Пьера Безухова заново породил. Ну чего ты кипятишься? Если суждено победить, и без всякого ворога одолеем. А все эти генералы и военные гении — тьфу одно. Проку от них ни на грош. Две враждебные армии — это как два шара. Один шар накатился на другой — катятся оба в одну сторону. Перестанут катиться, остановятся, тогда второй шар по первому ударит — назад покатились…»

— Ну уж это ты врешь! — не выдержал я. Между нами, «Войну и мир» мне так и не удалось осилить. Прочитал про Аустерлиц, про Бородинскую битву, а остальное — как умирает Князь Андрей, про пеленки, во-первых, во-вторых, в-третьих… про несвободную свободную волю и все то, что по-французски — благополучно пропустил. Но уж насчет шаров Глеб загнул. Не мог Толстой такое смолоть. — Врешь ты насчет шаров! — повторил я с вызовом.

Глеб молча раскрыл книгу, полистал, сунул мне под нос.

Смеркалось, читать было трудно. Но я все-таки разобрал. Действительно — два шара!..

— Толстой высмеивает военное искусство, — продолжал наступать Глеб. — По его утверждению, армию нельзя отрезать. А как же Канны? И вообще он толстовец до мозга костей.

Пашка вскочил на ноги:

— Толстовец?! А разве Толстой не преклонялся перед мужеством и стойкостью русских, солдат? А разве он не ценил героизм, самопожертвование?

— И описал смерть Пети Ростова. Влепили мальчику пулю в лоб — и конец геройству. Заметь, Глеб, никого не убили вокруг, только Петю Ростова. Да он, Толстой этот, настоящий пораженец. Кому захочется воевать, прочитав, как глупо погибает Петька? Тебе захочется?

Да, — ответил Павка так, словно отрубил. — И кроме того… Петька — это другое дело. Ему хотелось отличиться. А мне… отличиться, конечно, тоже здорово, но главное… Поверьте, ребята, вот пришли бы сейчас ко мне, спросили: «Родина посылает тебя, Павка, на верную гибель. Пойдешь?» — Павка перевел дух, шмыгнул носом — смешно так, по-детски, — и ответил убежденно — Я не пошел бы — побежал…

— Спотыкаясь и падая от усердия, — вставил Вилька.

— Дурак! Все шуточки. А я серьезно. Главное, жизнь прожить по-человечески. Толстой, конечно, насчет Петьки переборщил малость. Слишком нелепо… пугает, да. Но зато у него есть главная мысль, которую ты, Глеб, пропустил мимо ушей. Я эти его слова запомнил: «Дубинка народной войны поднялась со всей своей грозной и величественной силой и, не спрашивая ничьих вкусов и правил, с глупой простотой, но с целесообразностью, не разбирая ничего, поднималась, опускалась и гвоздила французов до тех пор, пока не погибло все нашествие». Понятно? А у нас — народная война…

— Значит, за дубины браться?

— Выверты, Глебчик! При чем тут дубинка? Сам ты дубина, если не понимаешь разницы. Дубинка — это образ. Если хочешь знать, Толстой — самый ценный сейчас пропагандист и призывает народ бить фашистов, где попало и чем попало!

Наступило молчание. И тут флегматичный Глеб заулыбался. Он тоже вскочил и схватил Павку за грудки.

— Я… Дубина, да? Дубина я? Ах, я дубина… Это было забавно.

Вилька и я тоже вскочили. Кто-то больно ткнул меня локтем под ложечку, я упал. На меня грохнулся Павка, и началась «куча-мала». Сперва из меня «давили масло», потом внизу очутился Павка. Хитрый Вилька все увертывался от «донышка». Даже Глеба — на что здоров! — и то подавили, а Вилька увертывался. Когда же мы, объединившись, схватили его, Вилька заорал:

— Анна Петровна!.. Анна Петровна, меня толстовцы бьют!.. Помогите!

Мама заглянула на терраску, и мы, тяжело дыша, живо улеглись по своим местам.

— Наказание мне с вами, — в голосе мамы слышались веселые нотки. — Такой великовозрастный детский сад, кого хочешь с ума сведет.

— Они и сейчас щиплются, — подливал масла в огонь Вилька. — Знаете, как больно!

— Доносчику — первый кнут… Ну ладно, ладно, спите лучше. Покойной ночи, ребята.

— Спокойной ночи, Анна Петровна. Мама ушла. Вилька ликовал:

— Что, съели? Воюют не числом, а умением… Но-но, только без рук! Спать велено. Слушайтесь старших.

— А все-таки Толстой… — опять завел свою волынку Глеб, но Павка оборвал его:

— Тише!.. Что это, слышите? Вдалеке кто-то заплакал, застонал.

— Кот… — безапелляционно объявил Вилька. — Он не договорил — огромная свора дико вопящих, завывающих, орущих котов ворвалась в город и завела на все лады истошными голосами:

— А-а-а-а-а-а-а!!!

Эти страшные вопли хватали ледяной лапой за внутренности и тянули, тянули.

— Тревога!

На этот раз все вышло по правилам. Несколько минут сирены вопили свою жуткую песню. Затем вспыхнули и беспокойно зашарили в мглистом небе серебристые клинки прожекторов. Сперва они рыскали суматошно, судорожно, потом все враз кинулись за Днепр, стараясь дотянуться до далеких зарниц.

— Гляди, ребята, — восхитился Павка, — наши зенитки бьют. На дальних подступах. Вот дают дрозда!

В доме началась суматоха. Прибежала Софья Борисовна и, как прошлый раз, причитая и всхлипывая, рухнула с отнявшимися ногами. Звонил телефон — папа требовал, чтобы мы немедленно спустились в щель. Мама поражала своим спокойствием. Она не спеша осмотрела квартиру (и зачем это ей сейчас понадобилось?), проверила, закрыто ли парадное, раза три заглянула на кухню — не забыла ли потушить керосинку. От нетерпения мы выходили из себя, но поторопить стеснялись. А как хотелось выскочить из дому, на волю, спрятаться, втиснуться в землю!

Наконец мама собралась. Подхватив Софью Борисовну, мы побежали к щели… Суета, плач, собачий скулеж… На подступах к городу загрохотало, вспыхнули и разорвались сотни огненно-красных звезд. Еще, еще!

— Вот дают, — орал Павка, стараясь перекричать орудийный рев — Айда, ребята, в парк. Мы там нужнее.

— Айда! — подхватил Глеб.

Мы побежали, а над головами уже зловеще ныли вражеские моторы. Все вокруг задрожало от лая зениток. Их было много, очень много. Небо напоминало елку, густо украшенную светящимися звездами, зенитные пулеметы с треском метали ввысь огненный серпантин, прожекторы скрещивались гигантскими шпагами.