Пора летних каникул - Олег Сидельников

Как я очутился в вагоне — не знаю. Помню только, что вагон вздрагивал и скрипел. Потом я оказался под нарами. Рядом вплотную лежали ребята. И все мы вздрагивали, как наш вагон.

Наконец отбомбилась и вторая волна «юнкерсов», утихли зенитки. Командирский голос, подхваченный, как эхом, другими голосами, пропел:

— По-о ваго-нам!..

— По-о… нам…

— По…

— … онам…

Через минуту-другую зацокали по полу сапожные подковки — бойцы вернулись в вагон. На этот раз они не шутили. Говорили глухо, отрывисто.

— Клади сюда…

— Эх… как же это так.

— Судьба, значит.

— Отвоевался.

— Доложить бы по начальству.

— Старшина!.. Где старшина?

— Здесь я. Успеется.

Опять заволновались гудки паровозов. Неправдоподобно громко хлопнула зенитка, и вдруг эшелон, лязгнув буферами, тронулся. Он тяжело набирал скорость, оставляя позади себя ужас и гром. Каменная тяжесть свалилась с плеч. Четко цокали на стыках рельсов колеса, в открытую дверь рвался прохладный ветер.

Паровоз повеселел, бежал резво и радостно гудел — так ему было хорошо, что вырвался из западни.

Железнодорожная колея, должно быть, делала поворот, потому что в темном дверном провале возникла удивительная картина: вдалеке, охваченный кольцом голубых лучей прожекторов, бушевал карнавал — взлетали россыпи фейерверков, разламывали тьму огненные султаны, но звуков не было слышно, вроде бы показывали немое кино.

— Худо мы начали войну-то, — послышался голос.

— Разговорчики! — оборвал его тот, что отзывался на «старшину».

— Гляди, гляди… ну и бомбит!

— А ну — разговорчики!.. А ну — спать.

Колея опять вильнула — немое кино потухло. С грохотом задвинулась дверь. Наступила тьма. Мы лежали на полу под нарами, боясь пошевельнуться. Как назло, першило в горле, защекотало в носу. Не выдержав, я чихнул, получил кулаком в бок и похолодел от страха — сейчас нас, голубчиков, выволокут!

Ничуть не бывало. Бойцы похрапывали на нарах, никто не всполошился. И сразу прошло оцепенение. Колеса продолжали свой убаюкивающий перестук: «цук-тук-тук, цук-тук-тук…» Тело, голову обволокла сладкая дурманящая волна и, наконец, все исчезло.

…Ко мне подошел Гитлер. Долго кривлялся, закатывал мутные глаза. Потом крикнул, брызжа слюной:

— Ты зачем из дому сбежал?! За Ермилыча отомстить хочешь?

Я совсем не удивился. Схватил его за горло, но пальцы сжали пустоту. Гитлер оскалился, показал кукиш и вдруг ни с того ни с сего предложил сыграть в подкидного дурака.

И опять-таки я не удивился. Просто подумал: «Как это так: совершеннейший идиот — и захватил всю Европу?»

А он, гад, в это время карты передергивает, мухлюет. Злость берет: вижу, что жульничает, а поймать не могу. Проигрываюсь в пух и прах. Пилотку продул, пояс, деньги, а ему все мало — к гимнастерке тянется.

«Нет уж, черта с два, фашистская морда! Убери руки, не то ка-ак дам раза!»

Гитлер захохотал, как гиена, Шевельнул усиками, сцапал меня за воротник! Душно стало, в глазах… потемнело, и вдруг голос:

— Здоров спать! Что твой сурок. Хочь из пушки пали. Подъем!.. Подъем, тебе говорят.

Что за чепуха! Никакого Гитлера. Держит меня за ворот лопоухий малый, стриженный под машинку, слегка встряхивает, чтобы я проснулся, а вокруг бойцы столпились. Рядом с ноги на ногу переминаются мои друзья, заспанные, очумелые.

И тогда я все сообразил. Испугался. Бойцы — хоть бы слово, ждут, что мы скажем. А мы молчим. Вилька и тот будто язык проглотил.

Лопоухий оставил, наконец, меня в покое. Подошел к нам ладный такой, как на пружинах, военный с четырьмя алыми треугольниками в петлицах, к карманчику значок «ГТО» второй ступени — на цепочке — привинчен. Глаза маленькие, хмурые. Похлопал зачем-то себя по бедру пилоткой и вдруг не сказал — выстрелил:

— Документы!

Дрожащими руками достали мы паспорта. Паспорта он разглядывал долго, придирчиво. Помолчал малость, спросил не без ехидства:

— Может, у вас и красноармейские книжки есть? Профсоюзные билеты? Или еще какая «липа»?

Вспомнилось, как в нас признали диверсантов возле железнодорожного моста. Опять влипли в историю! Чего доброго, не разберутся толком, расстреляют. Долго ли!

Однако слова старшины расшевелили Павку. Он подтянулся, грудь вперед, руки по швам, доложил:

— Товарищ старшина, из документов имеем при себе, кроме паспортов, комсомольские билеты и аттестаты об окончании десятилетки..

— Дезертиры они, товарищ старшина, — убежденно сказал лопоухий. — Я як глянул пид нары, як побачив…

— Разгово-орчики!

Лопоухий обиженно умолк, а старшина опять занялся нашими паспортами. Потом он потребовал комсомольские билеты и аттестаты. А мы все тянулись по стойке «смирно» — это, как нам казалось, был единственный способ задобрить старшину.

— Я вижу три комсомольских билета и три аттестата, — сердито бросил старшина и стал не спеша свертывать наши раззолоченные грамоты в трубочку.

Вилька встрепенулся.

— Разрешите доложить, товарищ старшина? — откуда только у него взялась воинская лихость. Вилька напрягся струночкой, глаза навыкат и с шиком отрапортовал — Так что осмелюсь доложить; докладывает боец Вилен Орлов. Комсомольского билета и аттестата не имею, поскольку являюсь беспартийным большевиком с незаконченным семилетним образованием.

Кто-то из бойцов крякнул, пробежал смешок. Не выдержал и старшина. Чтобы скрыть улыбку, он прикрыл рот ладонью, сделал вид, будто кашлянул.

— Боец, говоришь? — сказал старшина уже помягче. — Из тебя, надо полагать, бравый солдат Швейк получится. А боец ты никудышный. Откуда, молокосос, взял «так что осмелюсь доложить»? В царской армии, что ли, служил?

— Никак нет, товарищ старшина! Не служил, — Вилька явно входил в роль.

— А что у вас в вещмешках?

Вилька и Павка быстро развязали рюкзаки. Едва красноармейцы увидели сгущенное молоко, печенье, конфеты и варенье, раздались смешки:

— Сильны вояки!

— А маткину титьку не прихватили часом?

— Чего ржете? Сгущенка у них заместо винтовок. Как вмажут фашисту банкой по рылу — что тебе граната.

— А скипидару, скипидару нэма?

— Разгово-орчики! — вновь призвал к порядку старшина. Он улыбался. Только сейчас я его толком рассмотрел: широколицый, прическа ежиком, глаза хоть и маленькие, но умные, добрые и голубые-голубые.

И еще я с удивлением заметил, что давно уже рассвело, солнце играет над пробегающими деревцами. И очень есть хочется.

— Так, — раздумчиво сказал старшина, поправил засунутую под пояс пилотку, еще раз улыбнулся и произнес приказным тоном — А ну-ка сидайте, бойцы-самозванцы, и расскажите все без утайки.

Бойцы сгрудились вокруг нас. Лопоухий и тот не утерпел, хоть он до этого все время дулся — вроде бы мы виноваты в том, что не дезертиры и не диверсанты.

Рассказывали в основном Вилька и Павка. Глеб и я лишь изредка кивали головами. Из Вильки слова выскакивали с шуточками-прибауточками. А Павка — тот обосновал наш поступок с высоких позиций. В общем все вышло великолепно. Немножко обидно, правда, никто не восхищался нашим геройством. Старшина пожевал губами, сказал, что мы ребята вроде ничего, подходящие, но обо всем надо доложить начальнику эшелона.

— По мне, — объяснил он, — оставайтесь во взводе, коль так вам охота. Одного опасаюсь — как бы вас назад не завернули, для проверки личностей. Начальства у нас много.

— Признают вас зараз дезертирами, — вставил лопоухий и демонстративно зевнул.

Вилька с, ходу ему ввернул с улыбочкой:

— Дезертиры, товарищ боец, — простите, не знаю вашей фамилии, — дезертиры имеют безнравственную привычку с фронта ножками бегать. А мы — на фронт. Улавливаете? Все-таки есть небольшая разница.

Лопоухий сделал вид, будто поглощен скручиванием цигарки. Старшина совсем подобрел.

— Не волнуйтесь, ребята, переморгается. Я со своей стороны словечко замолвлю… А то что в самом деле получается? — продолжал он, распаляясь. — Во взводе людей недокомплект, в роте тоже нехватка до штатного расписания. А тут еще…

Старшина умолк, насупился и, вытащив из кармана кожаный порттабачник, повертел его в руках. Но так и не закурил — сунул назад в карман.

— Н-да-а… — протянул младший сержант с боксерским подбородком. — Жаль лейтенанта.

Бойцы завздыхали:

— Недолго командовал. А человек, видать, хороший был.

— Двое детишек, бают, у него осталось.

— Хоть из запасных, но дело знал.

Мы вновь почувствовали себя чужими, лишними. Лейтенанта мы и в глаза не видели. Сказать: жаль человека — глупо как-то, фальшиво. Ничего не сказать — тоже нехорошо. Но о нас словно забыли.

Бойцы погоревали-погоревали… и занялись своими делами: кто от нечего делать наводил глянец на сапоги, кто, вынув из отворота пилотки иголку с ниткой, подгонял подворотничок, лопоухий возился с пулеметным диском — смахивал воображаемые пылинки, боец с безбородым бабьим лицом, несмотря на то, что теплушку качало, засел за письмо,