Отступление от жизни. Записки ермоловца. Чечня 1996 год. - Олег Губенко

И это заблуждение скребло мою душу коготками сомнения. Ведь не удержал же ситуацию, выпустил её из-под контроля! Стыдно…

Собираю всю нашу разношёрстую группу, населяющую территорию блок-поста и состоявшую из остатков двух взводов — Минераловодского и Прохладненского, на короткий совет. Тема одна: после случившегося я больше не имею морального права командовать нашей объединённой группой. Прошу возглавить оставшихся бойцов командира второго взвода Гену Вернигорова — степенного, чрезвычайно спокойного и уважаемого всеми нами казака, но и он сам, и его земляки не дают мне толком изложить свою позицию и категорично утверждают:

— Мы тебе доверяем… Ты наш командир…

Я благодарен этим людям, вижу их искренность и понимаю, что своим решением остаться они отсекли себя от мира, пребывающего за пределами пространства их войны, дистанцировались от людей, не понимающих правила жизни этого запутанного и противоречивого Нечто. Они действительно стали одной командой…

Я благодарен Чебуратору — Николаеву Сергею — за то, что в очередной раз подставил мне своё плечо, и сделал это без выпендрёжа, без бравады, на которую, пожалуй, не был способен. Он сделал это так потому, что по-другому сделать не мог.

Мы не знали друг друга до Прохладного, а здесь, при формировании батальона, на каждом построении, я становился с ним рядом. Высокого роста — не меньше метр-девяносто, худой, с совершенно детским лицом, не ведавшим бритвы, он был в строю всегда правофланговым. Я — рядом с ним. Притирались, что ли, плечом к плечу. Может быть, это и явилось первопричиной того, что потом, на «боевых», мы часто работали в паре. Не знаю… Но «работать» с ним было всегда легко, это факт.

Серёга был самым молодым во взводе — ему шёл двадцать первый год, но он единственный из всех имел боевой орден, заработанный на этой войне. Призванный в армию в 1994 году, он попал в кровавый провал январских боёв в Грозном, где получил пулевое ранение в ногу. Демобилизованный после госпиталя, он имел всё: жизнь, которую чудом сохранил там, где это было непросто сделать, дождавшихся его и счастливых от окончания страшного ожидания родителей, и орден Мужества на груди, дающий надежду на возможность доказать кое-кому в этом мире необходимость справедливого отношения к солдату, вырвавшемуся из пространства, очень часто сжимающегося до точки невозврата.

Он не был казаком, более того, он не был южанином ни по происхождению, ни по сложившимся исторически и передающимся от предков повадкам, в которых соединяются воедино геройство и показное бахвальство, щедрость и хитрость, радушие и мстительность. По национальности чуваш, Сергей Николаев был человеком широкой и открытой души, в которой жили и тянулись к свету настоящие чувства и помыслы. И именно это помогло ему не сломаться в жизни, пройти через ужас Грозненских боёв и последующее их осмысление и переживание. Он остался открытым для людей, и именно это помогло ему не просто влиться в сложный и противоречивый казачий коллектив, но и стать его неотъемлемой частью.

Многим импонировала его явная, отразившаяся в чертах лица детскость — Сергей никак не выглядел даже на свои двадцать лет. Те, кто были намного старше его, где-то внутри души жалели Серёгу, относились к его добровольному выбору войны сочувственно, и может быть, поэтому становились за него горой даже в простейших вопросах. Так ещё в Прохладном казаки накинулись на женщину-корреспондента, прибывшую запечатлеть на бумаге особенности формирования казачьего батальона, когда она спросила то ли в шутку, то ли всерьёз, кивнув в сторону Николаева:

— А это у вас сын полка?

Многие казаки, возмутившись, «взвились коршунами»:

— Да у этого «сына полка» орден Мужества за Грозный!

Моложе его во взводе не было ни кого, но то, что у парня внутри есть стальной стержень, и он может дать фору кое-кому из старших, казаки поняли практически сразу. Нет, он был не из тех, кто пыжится, выпячивая перед народом свою показную воинственность, но имел в себе редкое качество, не теряя самообладания в ситуациях, связанных с опасностью, оставаться предельно сконцентрированным и, в то же время, к месту вставленной шуткой встряхивал некоторых бойцов и выводил их из транса. Обычно из состояния прострации в бою выводят ударом кулака или приклада, а вот так, по-мирному, получалось только у него.

Нередким было его шутливое обращение к некоторым молодым казакам — своим ровесникам:

— Ну, ты, чебуратор…

И в этом комичном производном от Чебурашки и Терминатора, явно несовместимых между собой понятий, была и вся нелепость войны, и приземлялась наша взмывающая ввысь гордыня, и улыбка подлечивала солдатскую душу, пробиваясь лучиком света через ежедневную серость. Применял Серёга слово «чебуратор» и по отношению к себе, и в этом была его простая, но глубокая мудрость: через смех над самим собой отсечь возможность хоть как-либо возвыситься над кем-либо из окружающих. А окружающие быстро подхватили новое словечко, и прилепили его Серёге в качестве второго имени, при этом (надо отдать им должное), не вкладывая в своё отношение к Николаеву ни капли насмешки или пренебрежения. Этого парня действительно было за что уважать: он спас наше отделение ночью на радиоэлектронном заводе в Грозном, когда первый услышал приближающегося противника и открыл по нему огонь из РПК.

Мы работали с ним в паре в бою под Старым Ачхоем, и я хорошо помню его состояние, сосредоточенное и, в то же время, шутливое, когда мы окапывались у дороги, пролегающей между этим аулом и Орехово. Позиции боевиков были внизу, огонь ими вёлся соответственно снизу вверх, поэтому мы быстро сообразили, что находимся в нейтральной зоне, высотою от земли метра в полтора, где можно себя чувствовать очень даже комфортно. Метрах в двадцати от нас в придорожном кювете лицом вниз лежал казак, которого сначала мы приняли за убитого, но вскоре поняли, что это не так: боец вздрагивал от срезаемых пулями и падающих на него веточек раскорчёванных яблонь. Серёга закурил и, кинув в казака камешком, крикнул:

— Братан, курить будешь?

Боец с трудом приподнял голову, быстро-быстро промотал головой в знак отказа, и вновь уткнулся лицом в землю, вжимаясь в неё как можно сильнее всем телом. Ядовитая инъекция страха размазывала человека, на какое то время убивала в нём возможность восприятия происходящих событий и своего места в них, лишала всех чувств и эмоций, кроме одного, вошедшего вместе с инъекцией в кровь и безраздельно подчинившего себе сознание.

А Чебуратор «хохмил», и в лицах, с выражением пересказывал эпизод из мультфильма про поросёнка Фунтика:

— «И пули свистели над нашими головами…», «А сапоги над вашими головами не свистели?»…

Он не раз вспоминал этот мультяшный эпизод и до Старого Ачхоя, и через восемь дней после него в Орехово, где мы опять «работали» вместе, и в горах, куда направил нас «указующий перст» комбата на следующий день после передислокации батальона под Шали. Пересказ этого эпизода был Серёгиным коронным номером, его визитной карточкой, и в этой присказке зеркально отражалась натура Чебуратора, большого и мудрого ребёнка, обожжённого войной, но не переломленного ею пополам.

И сейчас, в ситуации с отказниками он был одним из первых, кто своим выбором продолжения своей войны, подтвердил незыблемость понятий долга и присяги. Серёга встал со мной рядом, помог выкарабкаться из сложной ситуации, и, по сути, шаг этот он сделал, фактически ступая на последнюю в своей жизни тропу. А мог ли он поступить иначе?

Я не думал о том, кому же из казаков-минераловодцев, остающихся в Беное, и не вошедших в группу, отправляющуюся со мной в расположение батальона под Шали, поручить дело, которое в сложившейся ситуации казалось мне наиважнейшим. Чебуратор был первым сегодня, как был первым всегда и в строю, и по жизни, и я обратился именно к нему, интуитивно понимая, что Серёга порученное дело не бросит, не провалит, не подведёт и сделает всё, как надо, на пятёрочку:

— Нас остаётся на семь человек меньше. Надо бы подстраховаться, поставить при подходах из леса дополнительные «растяжки».

Чебуратор молча кивнул. Это была «работа», которую он понимал и делал хорошо, тем более что вторым номером к нему определили Вовку-Маньяка — бродягу-отшельника, всегда избегавшего поездок на базу, предпочитая им вылазки в руины, как это было в Орехово, или же в лес, как это предполагалось сейчас.

У нас не было расставаний, перед отъездом мы не смотрели друг другу в глаза, не говорили последнего «прощай и прости». Никто не знал, что в неприметном и банальном в своей будничной серости эпизоде нашего отъезда на базу в последний раз пересеклись наши жизненные кривые, а дальше они стремительно разбегались друг от друга в разные стороны, и кривая Чебуратора втягивалась пространством войны, сжимающимся до точки невозврата.