Контракт - Светлана Храмова

Илона решительно выдернула из сумки телефон, набрала номер. Гудки соединения и запищать не успели, как она услышала его голос… какой странный голос, почему?..

— Алло! Дмитрий Вележев, я слушаю.

— Нет, это я слушаю, Илона Вельская. Я звонила тебе как-то, обещали передать.

Срывающаяся пауза, неровное, будто сдавленное дыхание. Митя заговорил, голос по-прежнему странный, теперь еще и глуховатый, будто он осип внезапно:

— Боже мой, Илона! Как я мечтал услышать тебя, наконец! Да, мне передали, конечно, передали, но вначале я не знал, что скажу тебе, потом не решался, мне казалось, что ты уже и думать обо мне забыла. Позвоню — рассмеешься и скажешь, что занята. А сейчас… это так здорово, что ты позвонила! Я будто дышать начинаю ровнее. Илона… не может быть… как ты знала, что нужно позвонить именно сейчас? — Его голос срывался, кажется, что заплачет и бросит трубку. — В последнее время у меня неприятности, вдруг пропало желание готовиться и ехать куда-то, я не знаю, не понимаю… Совсем растерялся, на репетициях лажа, звучит сплошная какофония, ничего до конца доиграть не могу, я просто в отчаянии!

— Митя, этому есть простое название. Депрессия на почве длительного стресса. Или от усталости. Ты просто устал. Кто-то есть сейчас с тобой рядом?

— Нет, я один. Мама и бабушка работают сегодня допоздна, придут ночью, скорее всего. Большой банкет заказан, сотрудники зала обязаны присутствовать, полным составом обеспечивают порядок. — Он помолчал и добавил неуверенно: — Илона, ты можешь ко мне приехать?

Он опередил на миг, если бы не произнес — она бы сама это сказала: «Я могу к тебе приехать?», что чересчур. Определенно чересчур. А так…

— Думаю, да. Говори мне адрес, я такси вызову. Сама хотела посмотреть, как и где ты живешь.

Он заметался, бросился в ванную, увидел треснувшее слегка круглое зеркало у окна и ужаснулся трижды: зеркало давно выбросить пора, самому срочно бриться и душ принимать. Справился, будто учебную тревогу объявили в казарме, даже насвистывал, успевая каким-то образом улыбаться, мелодии духовых из «Кармен», орудуя бритвенным станком, а скорее ловко уворачиваясь от него. Потом он машинально собирал разбросанные носки, незамеченные бабушкой, комкал и прятал выцветшие полотенца.

Метнулся в кухню. Хоть тут выдохнуть можно, кухня более или менее в ажуре, только пара чашек немытых, вымыл. Из шкафа в своей комнате достал белую рубашку, пару черных брюк, и вдруг ему показалась смешной такая торжественность. Но тогда только черная майка, совсем по-домашнему. Да нет, рубашка годится, пусть она поймет, что ее визит — событие. Ведь это и правда событие. Он посмотрел в зеркало, Алена замаскировала его в стене между книжными полками, — и только теперь перевел дух: ломко хрустящий, высокий (бабушка постаралась на совесть), небрежно падающий на плечи ворот рубашки ему понравился.

Когда раздался звонок, Митя на несколько мгновений задержал дыхание, чтобы шумная восторженность — она покажется смешной — проявилась хотя бы не в самые первые секунды, и медленно подошел к двери. Сердце звенело нервно, когда увидел ее — затремолировало еще сильнее, он даже слышал мелодию.

Улыбнулся навстречу ее глазам, только и смог выдохнуть: «Илона! Я так рад тебе!» — и ощутил, что намерение спокойно говорить с нею — пустые хлопоты. Она раскраснелась от мороза, а может, от поспешности, с которой поднималась на четвертый этаж. Легкое пальто, цвет он так и не смог обозначить, казалось подобранным к цвету ее лица, вьющиеся волосы струились по широченному красному шарфу, она принуждала воскликнуть: «Как ты красива!» — но он промолчал, он невольно зажмурился — будто сияние исходило, распластывалось нежными арпеджированными аккордами, он явственно ощутил музыку ее губ, рук, шеи. Смешался окончательно и застыл, не отрывая от нее глаз.

— Митя, давай закроем дверь, там холод собачий, — деловито произнесла Илона, и все задвигалось в нужном ей темпе. Дверь плотно затворена, гостья уже внутри сумрачного коридорчика, а Митя не имеет ни малейшего представления, что делать дальше. Красный шарф разматывается точными движениями Илониных пальчиков, пальтецо накидывается на плечики, на вешалке нашлись (Митя облегченно выдохнул, вдруг подумал, что не бриться надо было, а за цветами бежать).

— Может быть, чаю, Илоночка? У нас есть настоящий китайский зеленый чай! И, по-моему, вчера бабушка что-то пекла.

— Чай — это здорово! Даешь настоящий! С ватрушками или пирогами, но не волнуйся и не грузись, Митюша. Успеется. Я же не тороплюсь. Пришла на тебя посмотреть (про «я живая» и «мне больно» она не упомянула. Драмы неуместны. С ним — уж точно. Да и пора от драм передохнуть. Пожалуй). — У тебя ведь есть своя комната? Вот и покажи ее. Представляю — рояль небось, а стены портретами великих увешаны.

— Ты будто уже была в ней. Все именно так.

— Митя, импровизации тем и пользительны. Точно знаешь, что портреты голых баб перевесить или прикрыть святыми ликами композиторов не успеют. Шучу, шучу.

Митя только улыбался, высоко поднимая подбородок и поводя шеей, как довольный уходом и вниманием жеребенок. Слушал ее и забывал о волнении, об отчаянии последних дней, невесть откуда и почему налетевших и почти полностью его изничтоживших.

— Странно, я вдруг спокоен. Извини, что я тебе глупости по телефону говорил. Но столько событий! Скачут события, настроение скачет, я не готов был. Все так запуталось.

— Ты же знаешь, для таких скачков объяснений нет. Одни и те же события мы воспринимаем вчера — как достижение, сегодня — как провал, по обстоятельствам. Иногда от усталости, а скорее от перенапряжения. Ведь ничего особенного не случилось?

— Еще как случилось! — По его лицу прошла резкая волна, зафиксировалась гримасой внезапной боли. — Исидора Валерьевна не сможет поехать со мной на конкурс. Сердечный приступ, она в больнице, я уже был у нее вчера. Обошлось, но на месяц по крайней мере рекомендован постельный режим, да и домой ее отпустят не раньше середины следующего месяца. А без нее я не представляю себе, как смогу выдержать этот кошмар — чужая страна, город, язык! Мне необходимо ее видеть, появляются силы бороться. Я неуверен в языках, Исидора обещала переводить, она владеет немецким, французским. И внезапная болезнь… я в ужасе, если с ней что-нибудь случится в мое отсутствие. — Он сел на диван, обхватил голову руками, вдруг закачался из стороны в сторону, слезы вот-вот хлынут:

— Илона, я не поеду на конкурс! Это будет смешно, я ничего не смогу сыграть, уверенность была, но улетучилась. Ведь так непросто явить себя грозному жюри, они ждут чуда или провала, а ты один, один и беспомощен, нет никого, кто тебя поймет и поддержит, кто выслушает, на худой конец! Понимаешь, она для меня не просто педагог, Исидора Валерьевна воспитала меня, она, как бы вернее выразиться… словом, она стала мне близким человеком. Мы часами говорили о музыке — и как говорили! Без нее я не могу играть, не смогу! — Он, наконец, зарыдал, не стесняясь, вернее, стесняясь, но не умея сдержать себя, в этот момент не было ему дела ни до кого. Планы рушились, но хуже всего то, что он ощущал себя бездарностью, выскочкой. — Там играет Кирилл Знаменский, я должен быть в лучшей форме, меня ничто не должно беспокоить, ничто!.. Ты понимаешь?

Илона протянула руку с салфеткой, она всегда их носила в сумке, села рядом, обняла и без резких движений водила по его щекам, потом будто невзначай, мягко прижала его лицо к плечу. Они сидели так, не двигаясь. Минуты три. Илона поцеловала Митину щеку, левую. Левая ближе была. Потом правую — лицо пришлось приблизить и повернуть. Он затих, подчинялся безвольно. Не возражал, но и не настаивал, и все будто вслушивался во что-то, ему одному звучащее.

Тесно и неловко, но мир сузился до размеров дивана, момент разложить его упущен. Илона понимала, что станет для него первой женщиной, смешно, но ее гордость была близка к инстинкту самца, стремящегося любой ценой заполучить нетронутую девственницу. Она никогда не понимала этой суеты по поводу первенства, что есть цифра? Числительное и только! — но будто секрет ей открылся. «Ты моя первая женщина!» — это круто. Услышишь — не поверишь, но она этого не услышала, она и так знала.

Доверчивая нежность переполняла ее, неиспытанная. Какие-то слова, целые предложения гулко пульсировали, застревая в висках, но не воспринимались, не прослушивались, вязкое сознание лишало резкости хаотичные жесты, неловкость прикосновений.

Желание любить она отпустила на волю впервые, не пытаясь придумать причины для опасений. Не боясь завтрашнего отчуждения, не отталкивая чувственную волну — мягко нахлынет, а очнется русалочка на плоском и колком песке, куда течением выбросит. Пустое, она любима, определенно! Никому его не отдаст. «Исидора Валерьевна, виват вам, что отдали мне вашего мальчика сами. Выиграем мы ваш конкурс и без вас. Выздоравливайте, не волнуйтесь». Такая беспечность в мыслях, а повод-то, повод где?