У подножия Мтацминды - Рюрик Ивнев

Анатолий Васильевич горячо одобрил эту идею и согласился выступить с основным докладом на тему «Интеллигенция и Советская власть». Он же посоветовал так и озаглавить предстоящий митинг.

Не буду описывать моих встреч и бесед, связанных с этим митингом, с А. М. Коллонтай, с Александром Блоком, художником Петровым–Водкиным, Сергеем Есениным и др. Опишу только мою встречу и беседу с Всеволодом Эмильевичем Мейерхольдом.

Помню, что к нему я пришел сразу от Александра Блока с еще не остывшими впечатлениями от глубоко меня взволновавшей беседы об Октябрьской революции, о судьбах России и о странном непонимании исторического значения происходивших событий писателями, считавшимися недавно еще передовыми. Александр Блок тоже одобрил цель митинга и согласился на нем выступить.

Находясь под впечатлением длительной беседы с А. А. Блоком, я, конечно, не мог удержаться, чтобы не рассказать об этом Всеволоду Эмильевичу. Надо добавить, что с А. А. Блоком я познакомился в 1911 году, едва только начав свою литературную деятельность, а с Всеволодом Эмильевичем лично знаком еще не был.

Как только я поздоровался с ним, я сразу вспомнил Ивана Грозного, 1903 год, Тифлис и тут же ему рассказал, какое громадное впечатление произвела тогда его игра на двенадцатилетнего еще мальчика.

Всеволод Эмильевич улыбнулся той улыбкой, которую два года спустя я изучил во всех ее замечательных деталях и которая в ту минуту была для меня загадкой, потому что за этой своеобразной улыбкой было слишком много неизвестного для меня.

Другими словами, я сразу не мог научиться «читать по его улыбке» его истинных мыслей.

А. А. Блок, несмотря на свою искренность и прямоту, всегда казался мне несколько замкнутым.

Всеволод Эмильевич произвел на меня обаятельное впечатление с первой минуты знакомства. И у меня совершенно не было ощущения, что я только что с ним познакомился. Наоборот, мне казалось, что я встречался с ним и раньше.

Всеволод Эмильевич не только очень внимательно выслушал мой рассказ о посещении Блока, но начал подробно расспрашивать о мельчайших деталях этой беседы. Чувствовалось, что он очень любит и ценит Блока.

«Высоких фраз» тогда не умели говорить или, может быть, тогдашние «высокие фразы» вовсе не казались «высокими» потому, что они отражали рожденное только что. Горячие чувства, кипевшие в наших сердцах, едва–едва успевали «оформляться» в слова и фразы.

— Все мыслящие люди нашего времени, если они не отбросили компас своей совести, не могут не сочувствовать большевикам, — сказал мне Всеволод Эмильевич, резюмируя все, что я говорил как бы невзначай и попутно о моей беседе с А. А. Блоком.

— Сейчас такой момент истории, — сказал он далее, — когда нельзя ссылаться на свои убеждения, что они мешают принять большевизм. Это глупость, это отговорка тех, которые понимают, что правда не на их стороне, но даже самим себе не хотят в этом признаться. Это не парадокс. Я знаю таких людей. — Потом, вдруг как бы «устав быть серьезным», он лукаво улыбнулся и спросил меня, понизив голос: — Скажите мне откровенно, кому пришла в голову эта мысль… насчет митинга… вам или Анатолию Васильевичу?

Я засмеялся:

— И Анатолию Васильевичу и мне.

— Одновременно? — продолжал допытываться Всеволод Эмильевич, сощурив глаза.

— Если бы я был секретарем министра времен империи, я должен был бы ответить: «Конечно, министру», но так как я секретарь революционного наркома, то я вам сознаюсь: эта мысль зародилась у меня, но Анатолий Васильевич так горячо ее одобрил и так ее развил, что мне показалось, что она зародилась у нас одновременно.

— Вот этот ответ мне нравится, — засмеялся Всеволод Эмильевич.

Потом, как бы забыв о минутном балагурстве, он сказал серьезно и вдумчиво:

— Конечно, я приму участие в митинге, и мое имя вы можете поставить на афише, но только я советую вам, раз вы взялись за это дело, не ограничиваться одним митингом. Не обижайтесь, я гораздо старше, а следовательно, и опытнее вас. Одним ударом горы не сдвинешь. Надо организовать ряд больших и серьезных выступлений на тему «Интеллигенция и Советская власть». И привлечь не только писателей, артистов и художников, но и ученых, и общественных деятелей, которые чувствуют и мыслят так же, как мы, а одним митингом вы не добьетесь желанной цели.

Я был немного сконфужен, так как, откровенно говоря, не заглядывал так далеко, как Всеволод Эмильевич. Мне казалось, что организация даже одного митинга сдвинет ту «гору», о которой упомянул он.

Но по молодости я не хотел сдавать свои позиции даже такому обаятельному собеседнику, каким был Мейерхольд, и ограничился обещанием «принять во внимание его совет».

Всеволод Эмильевич оказался «пророком».

«Ряд митингов» не состоялся по многим причинам, главной из которых был переезд Советского правительства в начале марта 1918 года в Москву.

Что касается первого митинга, то хотя и были развешены по всему городу афиши и он фактически состоялся в Доме Армии и Флота на Литейном проспекте во второй половине декабря 1917 года, но из–за страшной метели, бушевавшей в этот день в городе, и неопытности товарища, которому мы поручили функции администратора, большинство участников вечера не смогли приехать. Лично я с большим трудом добрался до Дома Армии и Флота к концу доклада А. В. Луначарского, после которого выступал.

То обстоятельство, что многие участники митинга не смогли добраться до здания Дома Армии и Флота, было использовано буржуазной печатью. Во многих газетах появились статьи, смысл которых сводился к тому, что фамилии участников митинга были поставлены на афишах «без их разрешения».

Разумеется, если бы даже была прекрасная погода, был бы опытный администратор, который позаботился бы о том, чтобы доставить на машинах всех участников митинга, то буржуазная печать нашла бы другой способ опорочить это начинание.

После переезда Советского правительства в Москву Всеволод Эмильевич остался в Петрограде в качестве зам. зав. ТЕО Наркомпроса. По делам службы он, как и А. В. Луначарский, часто приезжал в Москву. Во время его приездов я всегда с ним встречался. Из всех этих кратковременных встреч особенно ярко мне запомнилась одна. Не помню, где она состоялась, — по–видимому, в одном из «Литературных кафе», которых было в Москве в ту пору очень много.

Мы сидели с Всеволодом Эмильевичем, рядом были писатели и артисты. И вот кто–то из них начал жаловаться на почти полное отсутствие транспорта.

— Невозможно посещать знакомых, живущих в других районах, — говорил один из собеседников. — Подумайте, ведь у некоторых все друзья и знакомые живут далеко. Как же быть? Это прямо ужас.

— Ужасного тут ничего нет, — сказал Всеволод Эмильевич, стараясь быть серьезным, хотя я чувствовал, что он начинает шутить.

— Как это нет ничего ужасного? Разве невозможность навестить своих друзей и близких нельзя назвать ужасным неудобством?

— А что же вам мешает их посещать? — спросил спокойно Всеволод Эмильевич.

— Как что мешает? Разве вы, Всеволод Эмильевич, не слышали моих слов? Я и мои друзья живем в разных районах города, а трамваи не ходят, извозчиков почти нет.

— Ну и что же? — вполне серьезно продолжает Всеволод Эмильевич. — Если вы не можете посетить ваших друзей, то зайдите в любую квартиру, находящуюся поблизости. Ведь разговоры всюду одни и те же, разницы никакой нет. И вы можете легко себе представить, что говорите со своими знакомыми.

Чувствую, что все это гораздо слабее того, что говорил Всеволод Эмильевич, но помню ясно, что его шутливый разговор был приблизительно таким, каким он сохранился в моей памяти. Те, кто хорошо знали Мейерхольда и могут ясно представить его серьезное лицо и смеющиеся глаза, поймут лучше других, как звучали его слова и какая тонкая улыбка играла на его губах.

Те же, кто его никогда не видел, да простят мне, что я не сумел как следует передать его точных слов, и, зная о Мейерхольде по другим воспоминаниям, мысленно дополнят то, что я упустил.

Дальше мои воспоминания о Всеволоде Эмильевиче Мейерхольде становятся похожими на страницы, как будто вырванные из приключенческого романа времен гражданской войны.

Следующая моя встреча с Всеволодом Эмильевичем произошла при необычайных и для меня тяжелых обстоятельствах, но уже не в Москве, а в одном из приморских городов России.

В конце марта 1919 года я уехал из Москвы в Киев по командировке, получив назначение начальником оргбюро агитроезда имени наркома Луначарского. В мае 1919 года нашими войсками был занят Крым, и моя командировка была продолжена и распространена на Крым.

Недели через две после моего приезда в Симферополь банды Деникина неожиданно оккупировали Крымский полуостров, и я оказался отрезанным от Советской России. Благодаря паспорту, в котором было указано, что я уроженец т. Тифлиса, хотя и с большим трудом, но все же мне удалось добиться у коменданта Ялты разрешения «выехать на родину», и я выехал пароходом из Ялты в Батум. Все как будто шло благополучно: мне удалось вырваться из только что занятых Деникиным мест и избежать риска быть опознанным как сотрудник Луначарского. Но я попал из огня да в полымя: когда пароход приближался к Новороссийску, капитан оповестил пассажиров, едущих в Батум, что пропуска надо регистрировать.