Милиция плачет - Александр Георгиевич Шишов
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Выбрав каждый своим способом хлеб, а я принципиально выбирал вилкой, как бы показывая Мосику пример гигиены, мы встали в очередь на оплату. Пока я платил первым за свою буханку, Мосик, не сказав ни слова, неожиданно исчез и, только выйдя на улицу, я увидел его таинственно выглядывающим из соседней подворотни.
— Шухера не было? — спросил он меня, не выходя на улицу.
В ответ я пожал плечами. Причем здесь шухер?
— Мне бабки нужны, — по-деловому объяснил он, и, помахав перед моим носом буханкой хлеба, добавил:
— Пришлось стырить.
Дурной пример, повторюсь, как известно, заразительный. Через несколько дней в том же магазине, покупая кирпичик серого хлеба за шестнадцать копеек, который на несколько лет заменил для всей нашей кукурузной страны белый, я обнаружил, что потерял одну копейку. Пятнадцать целых копеек были, а одна копейка пропала. Вспомнил Мосика поговорку про копейку, которая рубль берёжет, и в душе полностью с ней согласился. Возвращаться за копейкой домой, а потом обратно в магазин было нестерпимо долго, додуматься предупредить на кассе и в следующий раз занести эту злополучную копейку — ещё мозги не выросли, решил, по примеру Мосика, стырить буханку хлеба, в уме уже прикидывая, на что потрачу сэкономленные пятнадцать копеек.
Конечно же, ничего не получилось. Я сразу же попался. Что-то лепетал о том, что забыл заплатить — вот деньги, ах, не хватает копейки, сейчас поищу, копался в карманах, выворачивая их в надежде, что что-то выкатится. Ничего не найдя, оставил хлеб на прилавке кассы и с позором, выслушивая в спину мнение очереди о малолетних воришках, убежал, чтоб три или четыре года покупать хлеб в любом другом магазине, но только не в этом.
Идти на поводу у Мосика было мне противопоказано, и в его предложении покурить я уже угадывал ожидающие меня проблемы с неминуемым возмездием.
Убедил он меня всё-таки. Холодея от ужаса и страха быть застигнутым на месте преступления, я вытащил из папиной зелёной пачки «Новость» одну короткую сигарету с белым фильтром.
Расположившись на маслине, Мосик из «нычки» достал коробок спичек и стал раскуривать сигарету.
— Хорош табачок, — произнес он, выпустив изо рта дым и тут же сплюнув на пыльную землю, — а ты раньше курил?
Мне было проще сказать, что нет, чем рассказывать про позорное курение на балконе, спрятавшись в густой листве разросшегося винограда. Насмотревшись фильмов про войну и революцию, я решил свернуть самокрутку из газеты и измельченных виноградных листьев. Вместо маленькой аккуратной папироски у меня получился длинный кулек с вываливающимися из него листьями. Чтобы не разворачивалась бумага, а слюна в отличие от фильмов абсолютно ничего не склеивала, тонкий край самокрутки я загнул, и получилась «козья ножка». Поджег я эту конструкцию и стал тянуть в себя дым. Газета быстро разгорелась факелом и обожгла мне нос, едкий дым горящих осенних листьев заполнил весь балкон. Я бросил самокрутку на пол и принялся рьяно затаптывать ногами, обутыми в домашние тапочки. Растоптав и сбросив все улики с балкона вниз, я оказался перед другой проблемой — подошвы тапочек источали предательский запах горелого. За курение и за пользование спичками я мог получить примерно одинаково — провинность очень серьезная. Мытье тапочек под краном с мылом окончилось полным провалом — тапочки промокли, их нужно было сушить, запах не исчез, а, наоборот, с подошвы переполз внутрь. Пока никого не было дома и тапочки сушились на солнце, я ходил босиком и прислушивался, не открывается ли входная дверь, чтобы успеть, пусть мокрые и вонючие, надеть их на ноги.
Была ещё одна попытка приобщиться к взрослой жизни, инициатором, которой была моя сестра Лена.
Утянув у папы папиросу «Сальве», она, две ее подруги, сестры с первого этажа, и я, пошли во двор соседнего дома.
Одесса. Пушкинская, дом.10.
Десятый номер, как коротко мы называли «Дом политпросвещения». Там никто не жил, ворота всегда были закрыты, возле них на стене чернела трафаретная надпись «Осмотрено. Мин нет». Если рука длинная, то через резное отверстие в воротах можно нащупать задвижку, отодвинуть её, и калитка откроется. Девочки были уже взрослые — пятиклассницы, и с запором справились с первого подхода. Быстренько перебежав через двор, мы забились в одну кабинку общественного туалета. Остро пахло из чёрной дыры, густо обсыпанной со всех сторон белым порошком хлорки. Первой затянулась девочка с первого этажа и передала папиросу своей сестре, та, затянувшись, в свою очередь, передала моей сестре. Лена потянула в себя дым и вместо того, чтобы передать в мою с готовностью протянутую руку, бросила окурок себе под ноги в зловонную дыру, со словами:
— А чем будем запивать, здесь же нет крана.
Запивать и прочая конспирация были вне зоны моих проблем, и я, надувшись и обидевшись, поплелся за ними обратно в наш двор.
— На, потяни, — сказал Мосик и протянул мне горящую сигарету, — только не в затяжку, Нюмка сказал, если курить в затяжку, то умрешь.
Авторитет Нюмы для Мосика был непререкаемым.
Набрав в рот дым и быстро избавившись от него, я так и не понял, что в этом деле хорошего и почему так много курящих людей. Горький, абсолютно невкусный дым и неприятное ощущение во рту. Хотелось плеваться, но слюны не хватало, во рту пересохло.
— Надо запить, — предложил я с позиции опытного курильщика, намекая на памятник Пушкину.
— Не, — замотал головой Мосик, — маслины созрели, можно захавать.
У меня никоим образом не ассоциировались чёрные крупные, выложенные вдоль селёдки на длинной тарелке, маслины с деревьями под таким же названием, на которых так удобно сидеть. Я даже допускал, что Мосик сам, не зная названия деревьев, придумал им своё. Почему нет? Каких только новых слов я от него уже не слышал.
Мосик сорвал небольшую тонкую веточку, на которой в два ряда на тонких ножках висели серо-серебристые с жёлтым отливом небольшие, размером в крупную
