Милиция плачет - Александр Георгиевич Шишов
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
— Готовы, — по-деловому сказал он и начал объедать всю гроздь.
Я тоже сорвал одну маслинку и решил её сперва внимательно рассмотреть, ища сходство с привычной блестящей чёрной родственницей. Ничего общего. Та, что я держал в пальцах, была совсем другой: с виду бархатистая, на ощупь гладкая, мягкая, приятная. Взяв за маленький смешной хвостик, я обтер её пальцами от пыли и положил в рот. Вкуса никакого. Прижал языком к небу, пытаясь раздавить нежную кожицу, но она оказалась на удивление крепкой, пришлось раскусить. Я знал, что в маслинах есть косточки, но эта оказалась слишком большой — можно с легкостью лишиться ещё одного молочного зуба.
Между толстой кожицей и большой косточкой оказалась тонкая прослойка вязкой мякоти. Она приторно наполнила рот мелкими вяжущими тупыми иголочками со вкусом зрелой травы. Маслины меня не впечатлили, а курение откровенно разочаровало.
5.8. Изостудия
Было это на уроке рисования. Вера Михайловна показывала лучшие рисунки прошлого года. Как ни странно, большинство из них принадлежало Мосику и только два мне, хоть я и отличник. Меня это заело, на перемене я с детской непосредственностью вытащил из Мосика портфеля альбом по рисованию и принялся его рассматривать.
Такого я не мог себе даже представить. Рисовал он в школьном альбоме всё, что хотел! И самое удивительное, что Вера Михайловна, ему за это ставила оценки, все пятерки. Я невольно засомневался, а его ли это альбом, перевернул обложку, прочитал. Да, его. Рисунки были не детские — их явно рисовал взрослый человек. С нетерпением, листая альбом, я дождался, когда Мосик вернется из буфета. И первое, что я у него спросил:
— Тебе что, батя рисует в школьный альбом?
— Не, я сам.
— Значит, батя-художник научил, — не унимался я, упорно не веря в то, что Мосик может так хорошо рисовать.
— Я во Дворец пионеров хожу, в изостудию, — заговорщицки сказал Мосик, почему-то оглядываясь по сторонам.
— А вот и врёшь, — уличил я его, — мы же ещё не пионеры.
— Ерунда, — серьезно ответил Мосик, — туда никто ошейники не носит.
У меня аж дыхание перехватило. Мы, октябрята — будущие пионеры, мы мечтаем, что бы нам повязали красный галстук — частицу нашего красного революционного знамени. А он — ошейник.
— Врёшь ты всё, никуда ты не ходишь, и тебе всё отец рисует, — в запале, задыхаясь от его святотатства над пионерским галстуком, выпалил я.
— Не веришь? — поддаваясь моему натиску, вскрикнул Мосик, — вот дай мне свой альбом.
Переворачивая страницы альбома, он придирчиво рассматривал мои рисунки и, явно кому-то подражая, бурчал себе что-то под нос. Вёл себя как-то неестественно: то, вытянув руку, отводил альбом и, глядя издали, цокал языком, то, прищуривал по очереди глаза, наклоняя голову в разные стороны, а то, вдруг, перевернул рисунок и принялся рассматривать его с обратной стороны. Наконец каким-то чужим голосом c хрипотцой произнес:
— Подходишь. Завра начинаются занятия, могу тебя взять с собой. Не забудь альбом, покажешь Художнику, думаю, он тебя сможет принять в изостудию.
— А что такое изостудия?
— Как тебе сказать… Изостудия… — это изостудия, — и отмахнулся, — и ещё, не забудь простой карандаш и резинку.
— А резинку зачем? — не понял я.
В своих ранних творениях я резинкой категорически не пользовался, по крайней мере, понимал, что жирные и глубокие линии от цветных карандашей «Тактика» не вывести никакой резинкой ни красной, для чернил, ни тем более белой, для карандашей.
— Так надо, — не впадая в подробности, объяснил Мосик.
Конечно же, я волновался, не мог долго заснуть, всё представлял завтрашний день. Меня страшили и встреча с Художником, и поход во Дворец пионеров, а вдруг меня не пустят, октябрёнка. Это Мосик везде проканывает, а меня так точно остановят и спросят, где мой галстук.
Проснулся рано, оделся как в школу, но попраздничнее. В чистую, белую, свежеотглаженную рубашку, школьные брюки со стрелочками, белые носки и новые, ещё не ношеные, коричневые «сандали» в дырочки спереди, с тонкой перепонкой и маленьким стальными замочками по бокам. Рассовал по карманам карандаш и резинку, взял под мышку альбом, допил кофе с молоком и, дожевывая на ходу бабушкин сырник со сметаной, вытер жирные пальцы о посудное полотенце и побежал на встречу с Мосиком.
Дворец пионеров меня не разочаровал. Именно таким я и представлял дворец царей или царских губернаторов. Раньше это был дворец Воронцова, памятник которому стоит на Соборке.
Широкая белая мраморная лестница, покрытая красной ковровой дорожкой с зелёными полосками по бокам, сияла в причудливых изломах ярких ромбов солнечных пятен, разделенных на части четкими тенями переплетов больших окон.
Нерешительно, тревожно, скрываясь за худой спиной безмятежно шагающего Мосика, я поднялся по ступеням на просторную беломраморную площадку, где стоял стол дежурной. Вежливо поздоровались и повернули направо в полумрак большого зала.
Все вокруг красивое, музейное — узоры блестящих паркетных полов, огромные во всю стену зеркала в старинных бронзовых рамах, высокие двери красного дерева с гнутыми, рельефными ручками и украшениями, высоченные потолки с лепниной и красивыми старинными люстрами.
Тёмный после яркого солнца зал успокаивал и настраивал на особый лад, указывая дорогу дальше, наверх, по сияющей вдали центральной, в несколько пролетов, просторной, красивой лестнице. Свет на неё обрушивался через стёкла фонаря, невесомой пирамиды, парящей высоко над потолком. С каждой пройденной ступенькой становилось всё светлее и светлее. Солнце струилось по белому мрамору стен, рассыпалось по белому мрамору ступеней и высвечивало тусклую благородную бронзу тонких длинных палочек, одиноко лежащих под каждой ступенькой в ожидании ковровой дорожки.
Преодолев лестницу и выйдя на ослепительно яркую площадку второго этажа, Мосик уверенно открыл одну из дверей, и мы попали в небольшую без окон комнату, уставленную рядами стульев перед подсвеченной снизу и сверху тёмной бархатной ширмой кукольного театра. Шла репетиция. Над ширмой выкрикивая заученные слова, смешно метались куклы, подскакивая так высоко, что мелькали тонкие детские ручки кукловодов. В зале около режиссера сидели дети с куклами, надетыми на руки, и смотрели на игру своих товарищей. Режиссер что-то громко говорил, подсказывая тем, кто за ширмой и тут же объясняя сидящим в зале, показывал руками затейливые фигуры очень похожие на настоящие куклы.
В какой-то момент я забыл, зачем сюда пришёл, и только настойчивые, несколько раз громко в ухо:
— Пошли. Пошли быстрее, — вывели меня из театрально транса.
Из кукольного театра дверь вела в полукруглый зал с окнами, выходящими на море, но и
