Обратная сила. Том 2. 1965–1982 - Александра Маринина

Конечно же, Вера тогда все-таки сорвала яблоко и съела, оно было кислым, у нее началась рвота. Хозяйка обо всем догадалась, сильно ругала девочку и называла воровкой.

Значит, как раз сегодня и наступил этот праздник, вон народу сколько на церковную службу собралось…

Приблизившись к храму, Вера смешалась с толпой, вошла внутрь, отстояла всю службу, потом, как и все, подошла к батюшке, который дал ей отпить из красивого бокала и осенил крестным знамением, и, убедившись, что никто за ней не гонится и никто ее не ищет, отправилась дальше в сторону Нежина. Иногда, видя в огороде перед каким-нибудь домом женщину, Вера останавливалась и просила воды. Воду ей давали. Один раз предложили и поесть, но девочка отказалась: почему-то она была уверена, что попросить попить – допустимо, а попросить поесть – стыдно. Да она и не чувствовала голода. И усталости не чувствовала. В ней жило только одно: нужно дойти, нужно выжить.

Сколько времени она добиралась до Нежина? Вера не помнила. Но она добралась. Дошла до центра города, села на скамейку в парке, размышляя, что делать дальше. На этой скамейке ее и обнаружил местный полицай. Вера, успевшая увидеть в городе все те же многочисленные объявления, касающиеся евреев, выдала ему прежнюю легенду: ее фамилия Банщикова, она из Донбасса, маму убило при бомбежке, никого не осталось, не знает, куда идти, шла-шла и дошла до города. Ей казалось, что она была очень убедительной, и сейчас полицай ее определит куда-нибудь жить, и все как-то образуется… Но ее повели в полицию, где двое немцев в белых халатах посадили Веру на стул и стали осматривать ее голову и нос.

Она понимала, что ни в коем случае нельзя показывать страх и неуверенность. Русской девочке из Донбасса бояться нечего, она не еврейка, и ей ничего не грозит. Когда полицай вел ее по лестнице на второй этаж, Вера даже провела пальцем по перилам и показала ему: мол, пыль тут у вас, плохо убираются. А увидев на стене портрет Гитлера, спросила:

– Кто это?

Она прекрасно знала, кто это, ведь портреты фюрера висели в Прилуках повсюду. Но ей казалось, что таким образом она лишний раз подчеркнет свое спокойствие.

Внутри у нее все замерло от ужаса, пока немцы изучали строение ее черепа. Наконец вердикт был вынесен:

– Руссише швайн.

«Русская свинья». Значит, они ни о чем не догадались. Вера почти год провела в гетто, где евреи разговаривали между собой в основном на идише, который так похож на немецкий, поэтому немецкую речь она хоть и через два слова на третье, но понимала.

Ее отправили работать в колхоз, которым командовал местный староста. Но Вера, городская девочка из Ленинграда, никогда не жившая в сельской местности, ничего не умела делать, трудодни не вырабатывала, и очень скоро бригадир отвел ее к старосте с просьбой убрать ни на что не годную неумеху из бригады.

– Ладно, – кивнул староста, – к себе возьму, по дому работы много, семья большая, пусть помогает.

Дом старосты находился по соседству с немецкой комендатурой Нежина, поэтому именно в этом доме и расположился на постой комендант вместе со своим адъютантом, заняв одну из трех комнат, самую лучшую, светлую и имевшую отдельный выход на крыльцо. Вере отвели место на лавке у входа в кухню. Семья старосты – жена и две дочери, одна из которых была ровесницей Веры, вторая – постарше, уже имевшая жениха, – стали задавать вопросы, и девочка снова и снова повторяла свою версию про Донбасс. Ей даже в голову не приходило, что спасла ее чистая случайность. Донбасс хоть и находится на Украине, но населен был в те годы преимущественно русскими, поэтому русскоговорящая девочка легко сошла за жительницу этого региона. Украинский язык Вера знала достаточно хорошо, чтобы понимать все сказанное, но никогда на нем не говорила, и ни малейшего акцента, свойственного обитателям этих краев, в ее речи не слышалось. Разумеется, ничего этого Вера Малкина не знала, когда придумывала свою ложь, она просто спасала собственную жизнь. А вот и немцы, и нежинцы знали, по-видимому, очень даже неплохо, потому и легенда не оказалась разоблачена в первые же минуты.

Время, прожитое в «наймычках» у старосты, слилось в единый серый ком, тоскливый, беспросветный и страшный. Спустя годы Вера даже не могла вспомнить, что она ела и как была одета. Только несколько эпизодов, словно яркие картины, стояли перед ее глазами и не забывались.

…Вот она стоит под окном комнаты, где староста разговаривает с Прокофьевной – противной злобной бабой, которая всегда с какой-то гадливостью смотрела на худенькую Веру, тащившую на плечах коромысло с двумя полными ведрами воды, и шипела ей вслед: «От глиста-то сопливая, прости господи!»

И вот теперь эта Прокофьевна, понизив голос, доносила старосте:

– Любка Ковач жидов у себя в подвале прячет, я те точно говорю, вот истинный хрест. Надо бы облаву там устроить да повывести их всех, и Любку заодно как пособницу жидовскую.

– Устроим, – пообещал староста.

Вера замерла. Перед глазами встали лица бабушки Рахили и Розочки… Надо что-то делать!

Она примерно представляла себе, о каком именно доме шла речь, он находился неподалеку. Вера помчалась туда, заметила в огороде хозяйку, быстро проговорила: «Вас выдали старосте, будет облава» – и убежала, надеясь, что никто не заметил ни ее вояжа, ни ее отсутствия. Она ужасно волновалась, не зная точно, правильно ли определила дом. А вдруг та, кого назвали «Любкой Ковач», живет совсем по другому адресу? И та женщина, которой Вера передала свое сообщение, просто-напросто выдаст девочку старосте?

Весь вечер она напряженно прислушивалась к каждому произнесенному хозяевами слову и успокоилась только тогда, когда услышала, как староста сказал жене:

– Набрехала все эта Прокофьевна, будь она неладна, вот же ж неймется бабе.

Значит, евреев успели вывезти. Ту ночь Вера помнила необыкновенно ярко: до самого утра она не спала, представляя себе в красках и подробностях, как прятавшиеся в подвале люди спаслись и как она, Вера, отомстит той противной сволочи, которая их выдала…

…Вот она в огороде, рубит ботву большим острым ножом. Нож соскакивает и режет руку, льется кровь, но Вера не обращает на это внимания: работу надо доделать, иначе хозяйка поколотит – она на расправу скорая, и рука у нее тяжелая. На крыльцо выходит адъютант коменданта, Вера видит только его сапоги, выше, по старой привычке, глаз не поднимает. Офицер несколько секунд смотрит на Веру, возвращается в дом и выходит с бинтом и какой-то мазью. Молча обрабатывает рану, накладывает повязку и уходит.

За все время от бегства из гетто и до возвращения домой это было единственное проявление заботы и тепла, которое Вере Малкиной довелось испытать. Почему немецкий офицер отнесся к ней с сочувствием? Может быть, видел, как измываются над наймычкой хозяева, и просто пожалел ребенка, а может быть, был сам по себе добрым человеком.

Этого офицера Вера тоже никогда не забывала…

…Солнечный теплый день, рядом пасется корова, Вера лежит в траве и, закрыв глаза, пытается вспомнить свою ленинградскую жизнь. И с удивлением осознает, что ничего не помнит – ни лиц родителей, ни подруг, ни соседей. Не помнит ничего, кроме стоящей посреди стола тарелки с хлебом. Как ей хотелось этого хлеба! Хоть кусочек, хоть крошечку! Что такое счастливая жизнь? Это когда не бьют каждый день и на столе стоит тарелка с хлебом. Больше ничего не нужно…

…Вера что-то делает на кухне, дверь в комнату коменданта открыта, оттуда доносятся возбужденные голоса старосты, самого коменданта, его адъютанта, и еще что-то говорят по радио. Из обрывочных русских и немецких слов Вера понимает, что немцы потерпели сокрушительное поражение под Сталинградом. Она, конечно же, не может себе представить, какое значение это имеет для хода войны, но к вечеру начинает догадываться: для немецких войск это плохо, очень плохо. А для наших – наоборот, хорошо. Догадка пришла, когда она увидела, что комендант стоит на крыльце, весь двор дома старосты заполнен народом, все крестятся, а батюшка служит молебен.

За победу немецкой армии.

Думала ли Вера Малкина в то время о победе Красной армии? Нет. Победа казалась ей невозможной, невероятной, просто потому, что никто из окружающих этой победы не хотел. Так, по крайней мере, ей казалось. Именно желание оставаться «под немцем» слышалось ей во всех разговорах, которые вели даже те, у кого мужья и сыновья воевали на фронте…

Осенью 1943 года начались бомбежки, Вера отчетливо помнила полный ужаса шепот старосты: «Красные наступают!» В огороде соорудили окоп, в нем прятались от бомбежек. В Нежин начали наведываться партизаны, комендант переехал в здание комендатуры, сам же староста, на всякий случай, по ночам скрывался где-то, дома не оставался. Однажды среди ночи в дверь постучали, на пороге стояли какие-то мужчины, и Вера сразу догадалась, что это партизаны. Но почему-то они требовали сказать, где прячут серебро, перерыли весь дом, что-то находили и запихивали за пазухи. Вера просила забрать ее с собой, но от девочки только отмахнулись, пренебрежительно и грубо. В эту ночь Вера отчетливо поняла, что помощи ей ждать неоткуда. Немцы-то, понятное дело, враги, но и «наши» защищать ее не собираются.