Андрей Платонов, Георгий Иванов и другие… - Борис Левит-Броун

испить… избыть это сладкое страдание встречи с аскезой стиснутых строк, вместивших столько мучительной правды. Но жестокий бескомпромиссный мудрец вдруг обращается в наивного стихотворца. И вот появляется Марсель Пруст, и маркиз Де Сад, и прочие «те. де». Люстра в полнакала — всё это, Боря, красиво и очень было бы уместно, если б передо мной были просто хорошие стихи. Но передо мной не просто хорошие, передо мной великие стихи. Четыре строки почти библейской мощи. Если бы первая строфа стала третьей… если бы! Это Марковский. Он конкретен, как «прямой – в голову», и абсолютно не стратегичен, не сценарен… как Тайсон на ринге. Ну, что это в самом деле за шоу, которое длится 28 секунд? Марковский, я бы сказал, частенько – антидраматургичен. Верней драматургичен наоборот. Как средневековые китайцы, которые могли написать хронику очередной локальной войны о пяти сотнях страниц, в которой на первой странице телеграфно сообщалось, что в таком-то году произошло такое-то сражение между теми-то и этими-то, что победу одержали те, а поражение потерпели эти, что по ходу битвы было сожжено такое-то количество боевых укреплений, погибло столько-то и столько-то народу с той и другой стороны. А потом они на оставшихся четырехстах девяноста девяти страницах, начисто лишив повествование интриги, подробнейшим образом описывали, как именно начиналось, как развивалось, с какими временными перевесами проходило и каким образом завершилось это сражение. Что тут скажешь – китайцы. То, что делает Марковский во второй и третьей et cetera строфах многих своих стихов – это определенно что-то китайское, то есть, полезное китайцам, но ослабляющее натяжение поэтической тетивы русского стиха.

Тем не менее, ангел поэзии, порой, благосклонен к Борису Марковскому, и поэтому мы имеем фантастические стихи… абсолютно сложившиеся, – не им сложенные, он не умеет слагать, только творить, – высшей силой охраненные от читательского разочарования. Примеры? Пожалста!

* * *

Мы завершаем жизни круг,

глядим по сторонам тоскливо

и говорим себе: «А вдруг?»,

и в небо смотрим боязливо.

Никто не хочет нам помочь:

мы все умрем через мгновенье…

Я б не роптал на провиденье —

когда б не тьма, когда б не ночь,

когда б не страх исчезновенья.

Драматургия этого стиха, его эстетическая стратегия – безошибочны. Да слишком стремительно, да не для всех, да, почти ни для кого. Что делать – это Марковский! Его в полный рост может успеть воспринять только настежь отворённое и болезненно восприимчивое поэтическое чувство, потому что его стихи, – не рассказ о боли, а сама боль. Всего девять строк. Из унылой слякоти мелко моросящего сумеречного сознания: «Мы завершаем жизни круг, И глядим по сторонам тоскливо», – из продрогшего боязливого всхлипа: «А вдруг?» – неожиданно вырывается громкая и страшная (я не преувеличиваю, не сорю эпитетами – в стихах Марковского бывает страшно!) – повторяю, громкая и страшная прямота дерзкой констатации: «Никто не хочет нам помочь, И Мы все умрём через мгновенье…», как истерическая оплеуха по безглазому лицу вселенной, в которой всё так беспощадно глупо… в которой всё приговорено, все приговорены. Или как горький выкрик к Богу, почти что крестный вопль: «Боже Мой, Боже! для чего Ты Меня… нас оставил?». Это двустрочие… в нём – жуткое мужество признать, в нём – отчаянная решимость не лгать. Дорого стоит оно, дорого… – так дорого, что уже не просто понятны, не только простительны, но вызывают острое сострадание последующие депрессивные строки: «Я б не роптал на провиденье – И когда б не тьма, когда б не ночь, И когда б не страх исчезновенья», – этот великий и жалкий лепет поэтического оправданья.

Когда я читаю о Марковском, что он «возвращает нас к вечным вопросам»… что он «умеет говорить на вечные поэтические темы», что он открывает нам «забытые истины», у меня рот сводит оскоминой прокисшего «бла-бла-бла» мёртвой русской интеллигенции. Мёртвые хоронят своих вечных мертвецов… хоронят мелко и жалко. Ещё при жизни хоронят. И Бориса Марковского тоже готовы с любовью похоронить в тёплом пепелке собственного тления. А он чудовищно живой. Марковский – поэт апокалипсического накала. У него очень узкое пространство стояния в этом мире – несколько сантиметров над пропастью. Фолкнер сказал: «…я обнаружил, что моя собственная крошечная почтовая марка родной земли стоит того, чтобы писать о ней, что моей жизни не хватит, чтобы исчерпать эту тему». В почтовую марку пространства между ничтожеством жизни и ужасом исчезновенья умещается весь поэтический смысл Бориса Марковского. Представьте же, какой степени компрессии он достигает! Назад – невозможно, там лунная равнина пыльной, никчёмной жизни, заполненной до краёв и всё равно пустой, в «лучшем случае» – пошлячество интеллигентных «понимателей», добросовестных сторонних толкователей Иововых мук; вперёд – тоже невозможно, там ужас – там тьма, ночь, исчезновенье, страх которого выбивает из поэта то крики, – а что это, если не крик: «Никто не хочет нам помочь, И Мы все умрём через мгновенье…», то стиснутые страдальческие шепоты…

Примеры? Пожалста:

* * *

Каждый день одно и то же,

Трудно жить в краю чужом,

даже в зной – мороз по коже,

Точно в погребе сыром.

Дом уснул и дверь закрыта,

Как бы нам с тобой уснуть,

Даже если жизнь разбита,

Говори мне что-нибудь.

Что это, если не стиснутый шёпот страданья? Этот стих – один из счастливых случаев Марковского. Те две строчки, после которых дыхание сбивается и препинается способность всякого дальнейшего восприятия… те роковые две строчки здесь оказались последними, и, таким образом, весь стих сохранил стройную логику восхождения на плаху. Ступенька за ступенькой… их всего четыре. Он проходит их сквозь зубы… стиснуто, как Марковский. Потом – короткая остановка… хуже – смешная попытка отвернуться от очевидности, забыться в обыденном, прежде чем услышать внутри себя и, сдавшись, произнести вслух страшные слова: «Даже если жизнь разбита, // Говори мне что-нибудь».

Марковский – мастер поэтического нокаута, впрочем, нередко он и жертва поэтического нокаута. Думаю, это связано с колоссальным темпераментом, который сжат самоконтролем и не отпускается на волю до тех пор, пока есть ещё внутри что-то, что способно его удерживать. Здесь зерно абсолютной ценности поэзии Марковского… она гарантированно вдохновенна. Его великие стихи не сочиняются в привычном смысле слова, их выбивает из него под колоссальным внутренним давлением. Безвдохновенные стихи у Марковского откровенно не получаются, они сразу видны как неудачи. У поэзии Марковского нет в запасе ничего,