Андрей Платонов, Георгий Иванов и другие… - Борис Левит-Броун

кроме искренности… никаких ухищрений мимикрии. Он не способен писать «типа стихи», «а ля стихи». Он не тот, который много умеет, он тот, который много может. Никакая, даже самая продвинутая рифмоплёт-акробатика и палиндром-алхимия ему не по силам – только стихи. Слишком высоки внутренние температуры его экзистенции. Он не умный поэт, он безумный поэт. Его мудрость безумна, и потому мудрость его страшная, она обладает убойной силой. Но тут кроется и опасность: когда наступает время стиха… когда Марковскому пришло время СКАЗАТЬ, он иногда сразу говорит столь духовно «громкое», столь душевно веское слово, что одной строкой отшибает способность дальнейшего чтения. Я уже двадцать лет ношу внутри его строчку: «Улыбнись – жизнь ушла безвозвратно…». Потребовались годы, чтобы преодолеть жуткий, темный и в то же время слабо мерцающий провал этой строки. Долгое время я вообще не мог без спазма в горле ни произносить, ни даже думать эту строку, потому что… нет, не буду… – это или не надо или бесполезно объяснять. Однако, постепенно отпустила страшная подавляющая сила первой строки, я сжился с ней, она стала частью меня, внутренней принадлежностью моей жизни. Тогда только и возникла способность принять, воспринять весь стих. Не стал я рассматривать разноцветные пятна, загорающиеся сами собою над тихой рекой, в моём ассоциативном багаже такие пятна отсутствуют. Просто поверил Марковскому. Зато я встретился с давним знакомым – абсолютно точно схваченным тревожащим ощущением, что среди безвестности ночи и ты безвестен, ты – не отсюда или не только отсюда, но ещё откуда-то… то есть, в точности как он сказал:

«Эта ночь, как и ты – ниоткуда…»

Но истинно смирил и отворил душу мою свет от звезды. Мне открылось, чем странно мерцал тёмный провал, стало ясно, почему «улыбнись…», чем не окончательна тьма той первой, казалось, убийственной, строки. Тем, что свет, дошедший до нас через тысячи лет, когда уже давно взорвалось и погасло тело, его славшее, с ним простившееся, был когда-то светом живой звезды, как и жизнь была нашей, пока не прошла.

* * *

Улыбнись – жизнь ушла безвозвратно.

Чуть помедли над тихой рекой.

Посмотри: разноцветные пятна

загораются сами собой.

Эта ночь, как и ты – ниоткуда.

Этот млечный, чуть брезжащий свет

от звезды – разве это не чудо?

Через тысячи, тысячи лет.

Жизнь ушла.

Она ушла безвозвратно… да, друг!

Но улыбнись! Не в никуда ушла.

Она ушла куда-то, она достигнет каких-то других берегов, а, значит, ещё будет светить кому-нибудь через тысячи… тысячи безвестных лет.

Невыразимо тяжкое осознание.

Невыразимо грустное утешение.

Невыразимо мучительная даль, чуть брезжащая предугаданным чудом.

Внутренний слух слышит эти строки, словно раздающиеся из космоса. Как будто это Бог говорит с человеком, вразумляет, утешает. Я не смущён этой моей патетикой, нет… хотя пошлый обыватель внутри меня со страху поджал ушки.

Всё в восьми строках.

Борис Марковский.

Это, может быть, самый восхитительный его стих.

Беспощадный панчер умудрился послать читателя в аут первой строкой… и оживить, вернуть в сознание, граничащее с просветлением, последними двумя с половиной строками. Но возмутительно – ас большими поэтами всегда так – что он ничего этого не планировал. Так встали звёзды. Так с ним произошло. Ангел поэзии отверз уста поэта, подарил панчеру идеальной формы кварцевый шар – редкое вознаграждение совершенством за минутный провал, за вдохновение отчаянием.

Мораль (а как же без!..)

«В России романсы только извозчики не пишут!» – вот не проверял, точно ли бросил Николай Рубинштейн эту фразочку Чайковскому, но фраза уместная.

Сегодня в России стихи пишут практически только извозчики.

С тех пор, как теория стиха успешно обгоняет его практику, а метареализм можно по настроению дешифровать как метафизический, либо метафорический – (это ж как удобно! все извозчики враз сделались загадочные!..), с тех пор, как обильная слюна концептуализма, («аналитическая позиция» – О, ужас… ужасе… ужассс!) регулярно выделяется «лучшими представителями» вдобавок ко всему мутному, что уже выдавлено из делёз постмодернистской секреции, с тех пор… ой, а там же ещё метаметафора где-то мыкается, спотыкаясь о туда-и-обратно-палиндромы («авангардная поэзия, требующая, как бы, нового слуха…» – ай-ай-ай… «как бы нового»… и что у нас с ушами?!) с тех пор, как… эээээээ… забыл, что хотел сказать, – одним словом, извозчики.

Так я вас спрашиваю: Борис Марковский пишет стихи?

Нет, не стихи.

Марковский пишет другие стихи.

Совсем другие стихи.

Пишет мало.

Пишет с неудачами, которых больше, с удачами, которых меньше, но тем они дороже. С редкими шедеврами, прочитав которые думаешь умиротворённо: «а вот после этого мог бы больше ничего и не писать!»

Его лучшие стихи обречены на жизнь, обречены ударять прямо в сердце при каждой встрече. Стихи Марковского останутся жизнью и тогда, когда продвинутые извозчики займут свои классифицированные места в склепах энциклопедий.

Вечная проблема живых и мертвых: мало кому известные, но живые; известные всем, но мёртвые. Они не договорятся, не поймут друг друга… да просто экзистенциально не встретятся.

А нас живых всегда несколько – он да я. Да ещё, может быть, один… много – двое живут где-ньть глухо. Ну ладно, об них напишут потом.

Ки.

А я вот не могу молчать и потому пишу о Борисе Марковском.

2011 год, Верона

Похороны по-итальянски

(Этюд на смерть Марчелло Мастроянни)

Марчелло Мастроянни умер.

Капитолийский фонтан льёт негорькие слёзы над закрытым гробом, в котором тело великого актёра в последний раз незримо присутствует в отечестве, прежде чем навсегда исчезнуть в ласковой земле Италии.

Марчелло Мастроянни умер? Я закрываю глаза и с простотой кинематографической очевидности вхожу во всё то, чего нет нигде на карте предметного мира, но что навечно сделалось «землёй нетленной» Мастроянни, осенённое его волшебной непосредственностью, обаянием… его незабываемо прекрасным, уже никогда неповторимым лицом.

Так кто ж это умер?

«Бель Антонио» – отпетый волокита, столь сильно полюбивший свою молодую жену, что потерял мужскую способность овладеть ею? Или тоскливый болван «Фэфэ», барон Фердинандо Чефалу, упрямо сооружавший свой «развод по-итальянски», фанатично освобождавший свою жизнь от ненавистной супруги ради ангелоликой Стефании Сандрелли, которая уже в час новобрачия протягивает кокетливую ножку ближайшей подвернувшейся измене. Или «дон Домэ» – Доменико Сориано – столь безоговорочно владевший униженной судьбой своей Филумены, что и не заметил, как сделался пленником «брака по-итальянски»?

Нет… правда, кто ж всё-таки умер: журналист Марчелло или Марчелло-пилот? Тот, первый, нежный и бесхарактерный, захлёбывавшийся и захлебнувшийся в благовонных болотах «Сладкой жизни», или