Костер на льду (повесть и рассказы) - Борис Порфирьев

— Ты так считаешь?— с надеждой спросил он.— Я тоже не верю профессору — грозится, что при первой возможности на «большую землю» отправит. А я — раз­ведчик, пойми. Что я там буду делать? Мое дело вот,— он похлопал по подушке, под которой я по-прежнему хранил его пистолет, задумался. Потом, словно очнув­шись, попросил:— Дай-ка мне его.

И, взяв, любовно гладя его холодные грани, загово­рил взволнованно:

— Хотели отобрать! Говорят, не положено в госпи­тале... А ты жди, когда тебе новый выдадут, да еще такой попадет, который из-за каждой песчинки заеда­ет.— Он помолчал, взвешивая пистолет в руке. После долгой паузы признался:— В конце концов, дело не в этом... Ты пойми, Сашок, пока эта пушка при мне — я чувствую, что попаду на фронт... Это, как бы сказать... символ, что ли... Держу сейчас его в руках и знаю: скоро поработаю в тылу у фрицев!

Это был, пожалуй, единственный случай, когда Во­лодя разоткровенничался. Даже когда в следующее воскресенье Лада расспрашивала его о ноге, он произ­нес небрежно:

— Все в порядке, мы еще с тобой попляшем на тор­жественном вечере в честь прорыва блокады... Можно мне помечтать? Это будет так: командир дивизии на­граждает меня увольнительной в Ленинград; я при всех орденах и в новенькой форме являюсь к тебе в лабораторию...

— Не скромничай,— рассмеялась Лада.— Если уж мечтать, так по-настоящему. Командир дивизии пред­ставляет тебя к очередному ордену и направляет в Смольный, где — на торжественном заседании — должны его вручить. Ты заходишь за мной, я тебя жду в довоенном платье, сшитом для школьного бала...

— И мы идем с тобой, а у меня расстегнут ворот гимнастерки — сверкает тельняшка...

— И тебя не останавливают патрули,— шутливо съязвила Лада.

— И меня не останавливают патрули, наоборот, от­дают честь бойцу подплава,— продолжал серьезно Во­лодя.

Они так увлеклись, что забыли обо мне... Что ж, они имели на это право.

А что ждет меня — об этом мне откровенно сказал профессор...

Выражение моего лица было, наверное, настолько безнадежным, что Володя прикусил губу, а затем, как ни в чем не бывало, спросил:

— А ты чего надулся? Помечтай вместе с нами, — и, видя, что я молчу, обратился к Ладе сокрушенно:— Сашка расстраивается, что блокаду без него прорвут. Чудак! С блокадой покончат, так Берлин тебе оставят... Скажи еще спасибо профессору, что ногу обещает со­хранить.

А Лада, переведя взгляд с Володи на меня, всплес­нула руками, вспомнила:

— Мальчики! Заговорили вы меня! Ведь медали утверждены! За оборону городов-героев. И наша там стоит первой. Она будет сверкать, как золото, а ленточ­ка у нее будет, как молоденькая травка... Свеженькая, свеженькая травка... А на ней — Адмиралтейство... Знаете, оно какое?

— Знаем,— самодовольно сказал Володя.

— Нет,— покачал я головой.

Лада всплеснула руками:

— Саша! Да оно, как... золото... а колонны белые... И все как бы в полете... Золотой шпиль в небе... На фо­не заката... А рядом Нева, гранитные набережные...

Она поставила ноги на перекладину табуретки, натя­нула халат на колени и, обхватив их руками, раскачи­ваясь, продолжала задумчиво:

— Вы не знаете, какой наш город и как я его люб­лю... А сейчас идешь по Невскому, и серые фасады, нарисованные на фанере... А фанера раскололась — и там пустота... А на Аничковом мосту нет коней... Ходишь по городу, а они под тобой,— в земле...

Мне показалось, что у нее на глазах выступили слёзы.

Когда она ушла, Володя закурил и, забыв протянуть мне спичку, заявил хмуро:

— Все равно уйду на фронт.

Я вздохнул. Он словно очнулся и, улыбнувшись ви­новато, сказал:

— У тебя дело сложнее. Но ничего, и ты своего добьешься. Брось грустить!

А наутро мы снова занялись зарядкой и обтиранием снегом. Когда на подоконнике снега не было, Володя выходил на улицу и приносил его полную куртку. Од­нажды я решил, что и мне настала пора спуститься по лестнице, и, поддерживаемый другом, выполз за стены госпиталя. Стоял ясный февральский день. Небо было по-весеннему голубым. Серенькие воробьи хохлились на проводах. Мимо, по чуть припорошенному асфальту, промчалась машина. В кузове ее сидели девушки в ши­нелях. Володя не растерялся и запустил вдогонку снеж­ком. В тот момент, когда я не успел еще растереться полотенцем, выскочила разгневанная сестра из соседнего отделения и напустилась на нас. Нам стоило больших трудов ее уговорить, а на следующий день путь на улицу нам был заказан. Соседи по палате, которые до этого с удивлением наблюдали из-под одеяла за нашими ожив­ленными физиономиями и с недоверием поглядывали на багровые от растирания плечи, долго злорадствовали над нами. Володя предложил обратиться за поддержкой к начальству.

— Вот тебе и придется взвалить эту тяжкую обязан­ность на свои плечи,— рассмеялся я.— Иди к замполи­ту. Ты же сам говоришь, что вы с ним старые знакомые.

Володя обиделся и ушел в коридор.

Мне надоело сидеть одному, я взял костыли и напра­вился к нему.

В руках у него была газета.

— Читал?— спросил он миролюбиво.— Фон Манштейн идет на выручку группировке под Сталинградом.

— Тот самый, которому здесь надавали по шее?

— Тот.

— Увязнет и там, как увяз в Синявинских болотах.

— Определенно. Здесь карьеру утопил, а там и сам пойдет ко дну, как Паулюс... На, читай: Минеральные Воды освобождены.

Приятная волна коснулась иголочками спины. Мои Минеральные Воды! Ох, как все переменилось!.. Я вспомнил Славика Горицветова, а потом подумал, что напрасно я ропщу на свою судьбу: дай бог, все кончит­ся хорошо, и, может, я попаду на фронт; а уж если на то пошло, то и без ноги жить можно, а вот Славика не вернешь, не порадуешься с ним нашим победам... Ми­неральные Воды, мое боевое крещение!..

Володины слова дошли откуда-то издалека. Что он говорит? Ах, да! И здесь накапливают силы для про­рыва?

— Ну, конечно,— отозвался я.

И как бы в подтверждение наших надежд, в кори­доре появился новичок в сопровождении няни.

— Откуда, братишка?— бросился ему навстречу Володя.

— Из-под Мги.

— Как там?

Раненый махнул рукой:

— Уйма. Свежих частей уйма, танков. Рванем не сегодня-завтра.

Володя весело посмотрел на меня и подмигнул.

А на другой день по госпиталю пошли упорные слу­хи, что блокада прорвана, что соединились части Ленин­градского и Волховского фронтов. Но толком никто ничего не знал. Комиссар, появившийся на минутку в ординаторской, загадочно улыбался, разводил руками. Заявил одно: «Ждите новостей». Позже кто-то сказал, что видел его из окна — сам следит, как монтер заби­рается на электрический столб. Однако свет не вспыхнул, а, значит, молчало и радио.

Но и без радио все стало ясно. Радостные возгласы и аплодисменты, расколовшие настороженную тишину, пружиной выбросили нас из постелей; налетая в темно­те на кровати, сбив табуретку, заплетаясь в костылях, я прыжками выскочил в коридор. В конце его, в дверях первой палаты, стоял комиссар, и лампа-молния в вы­брошенной его руке казалась факелом.

Таким я и запомнил на всю жизнь сообщение о про­рыве блокады.

Свершившееся было настолько грандиозным, что даже Володя не сетовал, что не успел быть его участни­ком. Наоборот, желая сделать мне приятное, сказал ве­ликодушно:

— Ну вот, ты говорил, что я без тебя уйду на прорыв блокады... Вместе пойдем на штурм Берлина.

А утром, когда за окном вывешивали флаги,— без него, конечно, не обошлось.

Теперь мы обходились без радио и газет — прибы­вавшие раненые знали во сто крат больше любого жур­налиста.

— Откуда?

С гордостью:

— Э, брат, я из дивизии Симоняка!

Комментарии были не нужны.

— А ты?

— Батальон Собакина.

Это произносилось таким тоном, словно он сам был Собакиным.

И если кто-нибудь подхватывал восхищенно:— Зна­ем, герой,— говоривший измерял его взглядом с ног до головы:

— Дура. Не герой, а трижды герой.

В воскресенье Володя не находил себе места — ждал Ладу.

Но вместо нее в палате появилась та самая блон­динка, которая когда-то увела его к комиссару. Мы знали, что ее зовут Асей, что она работает секретаршей у главврача и что половина раненых влюблена в нее. Однако видели мы ее редко, потому что она почти не заходила в палату.

Ася была нагружена до самого подбородка подарка­ми, и две молоденькие сестры сопровождали ее, неся тоже по объемистой груде разных свертков и пакетов.

Ася обходила койку за койкой и, наконец, очутилась около меня. Она спросила, что бы я хотел получить. Табак? Кисет? Носовой платок? Может быть, мыло?.. Присесть? Погодите минуточку. Вот она раздаст подарки, тогда посидит немножко. Я наблюдал за ней. Она была очень вежлива, очень мила, очень красива. Я смо­трел, как она картинно наклонялась над раненым, про­тягивала подарок, оттопырив мизинчик с ярким ногтем. В сшитом по фигуре халате, она очень походила на артистку, изображающую на сцене медсестру. Я подви­нулся, когда она вновь подошла ко мне. Но она при­тянула рукой табуретку и уселась на нее, поставив ноги на перекладину. О чем мы будем говорить?— спросила она. Ах, о чем угодно? Она положила руки на колени. У нее были длинные красивые пальцы, на безымянном пальце левой руки сверкало золотое кольцо с ка­мешком.