Карманный оракул (сборник) - Дмитрий Быков

Родители, кстати, у Вали тоже были не вполне обычные люди – как я понимаю теперь, они были из той же средней городской советской интеллигенции, что и наши, но несколько более рафинированные, с дореволюционными, кажется, корнями. И литературу они читали другую, и гости у них бывали другие, экзотичнее наших, – даже приезжал один раз православный батюшка, одетый совершенно заурядно, в ковбойку, похожий на МНСа, но более волосатый. У Вали был двоюродный брат Николка, нигде не учившийся и не работавший, а, как он говорил, бродяжничающий: он уезжал куда-то в Сибирь, завербовывался, зарабатывал, потом на это жил, странствуя по всей стране от Кавказа до Чукотки. Чем он там зарабатывал – не представляю: он был утонченный, с лермонтовскими усиками над пухлой губой, с копной мелкокурчавых волос, с трагическими впалыми щеками. Несмотря на советскую власть, таких необычных людей было тогда довольно много, больше, чем сейчас, потому что вся система была сложнее и щелястее. Помню Валиного отца, Вадима Степановича, очкастого, круглолицего, никогда, казалось, не говорившего серьезно, – голоса он тоже не повышал и был всегда ровно дружелюбен. Иногда приезжал его брат Эдик, турист, в брезентовой штормовке, очкастый и бородатый, удивительно наглядный, хоть на картинку в букварь под буквой Т. Когда приезжал Эдик, мы к Вале не ходили: почему-то он не любил гостей, и его берегли. Валя тогда к нам не выходила, это были дни семейные, только для нее. Фамилия у них у всех, включая Эдика, была Баланины.

Совершенно отчетливо помнится мне последний день того лета, оно кончилось раньше календарного срока, потому что Валя ехала с матерью на юг, на последние две летние недели, и ее провожали. Я тогда за столом, круглым, дощатым, накрытым в саду под сливой, очень ясно вдруг понял, что день действительно последний и ничего потом не будет, – но почему-то мне не хотелось его задержать или вернуть. Видимо, в счастье такого дачного лета обязательно входит мысль о его конечности, о том, что будешь потом его вспоминать и даже им жить, – но если сейчас это не закончится, потом не будет той остроты. А острота бывала невыносимая, я именно тогда начал понимать, что бывает счастье до сердечной боли, до полной невместимости: особенно вечером, когда переставали различаться краски и нельзя было больше играть в бадминтон, когда начинали пахнуть белые звезды табака, когда вдруг над Валиным участком медленно проплывала большая непонятная птица – откуда и куда она улетела, кто она вообще была такая? – и после этой птицы наступала ночь. Нет, еще острее все было, когда топили печку, – это доверялось нам, для взрослых в этом не было ничего романтического, а мы обожали и колоть дрова (из спиленной на участке, высохшей березы), и разжигать, и подкладывать, и смотреть. Очень хорошо я помню все, что стояло у них в комнате, в той, где топилась буржуйка, и красный клетчатый плед на кровати, и длинные журнальные ряды на полках (на дачу тогда ссылались все старые журналы), и фарфоровых котят за стеклом серванта. У нас тоже были похожие котята, но наши, конечно, имели более плебейский вид.

Но все это – дачные концерты, печка, бадминтон, даже безгрешная и бесплотная влюбленность в необычную девочку, обязательно бледную и длинноволосую, хотя бы даже и такую веселую, как Валя, – еще не традиция, хотя из этого растет половина ностальгических детских рассказов и фильмов, самых любимых, вроде «Детей в день рождения» или «Голубого портрета». Традиция начинается там, где что-то утрачено, где надо сохранить важную и драгоценную вещь, от которой осталось пустое место. И у нас с Лехой появилась традиция ходить на Девятую линию, хотя уже, конечно, никаких концертов и бабочек, и никакой Вали, о чем я догадался уже в последний день того лета. Мы как-то оба, не сговариваясь, это поняли, хотя точно так же, не сговариваясь, отправились к ней летом восемьдесят второго года. Хотя я был уже взрослый человек, четырнадцатилетний, с перспективой скорого поступления в Школу Юного Журналиста, и Леха уже увлекался авиамоделизмом, и патефон окончательно сломался. Но мы пошли, и, разумеется, у Баланиных никого не было, и дача была заколочена, а участок медленно зарастал. Так зарастал он три года, после чего я вообще пропустил целое лето из-за практики, а потом меня забрали в армию, и в следующий раз я оказался на даче уже в восемьдесят девятом, в звании младшего сержанта запаса и с тяжелой душевной драмой на почве любви.

Но самое интересное, что мне в двадцать один год и Лехе в девятнадцать было по-прежнему интересно вместе, даром что он уже читал «Поэтику ранневизантийской прозы» и я не мог рассказать ему в сумерках ничего особенно страшного; то есть мог – но, конечно, не из готического разряда. Однако мы по-прежнему ходили за грибами, и ездили на велосипедах, и даже выпускали придуманную семь лет назад газету «Трудящееся Чепелево», и ловили ежей для мелкоты, но по вечерам ходили прогуливаться, небрежно куря, все-таки на Девятую линию. Вот это была уже традиция. Нам зачем-то надо было туда ходить и отслеживать, что происходит.

Происходило то, что соседи Баланиных ничего про них не знали, хотя все соседские дети всегда у них кучковались и участвовали в их концертах; но тут сработала странная вещь – почему-то у этих соседей, как и у этих детей, Баланины никакой благодарности не вызывали. О них говорили с усмешкой, не особенно дружелюбной. Выяснилось, что они давно не приезжали, а потом и вовсе продали участок; и то сказать – у них никогда ничего толком не росло, землю не любили, работать на ней не умели, мамаша ихняя в гамаке целые дни лежала с книжкой или спала, а отец был такой безрукий, что чинить проводку звал электрика. Участок вместе с домом был продан еще в восемьдесят шестом, и дом теперь перестроили. Все это случилось без нас, и я не видел, как увозили журналы и плед, а может, ничего и не увозили – Баланины были не из тех, кто слишком дорожит вещами. Правда, плед ведь не вещь, равно как и котята. Теперь среди их участка возводился краснокирпичный монстр непонятной конфигурации, весь обвешанный мезонинчиками, и такими же монстрами заставили все колхозное поле за нашим лесом, там, где был когда-то штаб. Дуб, кстати, цел до сих пор, а поле застроили, и каждый из этих одинаково красных домов, окруженных железными бурыми заборами, смотрел на соседа с крайним недружелюбием, примерно как смотрело на Баланиных их окружение. Представить было невозможно, что когда-то на месте этого красного дома стоял серый, баланинский, деревянный, и на крыльце его с резными столбиками устраивались детские концерты с бразильскими песнями и рассказами из личного опыта. Но мы продолжали туда ходить, потому что было какое-то злорадство в том, что после Баланиных ничто тут не могло удержаться. И хотя строителей красного монстра все соседи очень уважали – еще бы, какой дом отгрохан, хотя и не своими руками, а при помощи нанятых строителей и явно из краденого кирпича, – но они, во-первых, пять лет не могли достроить свою махину, а во-вторых, на шестой ее продали. Говорили, что они уехали за границу, в Германию, кажется, и увезли, значит, туда свою косую оглядку, свою вечную неискоренимую недоброжелательность ко всему и вся, свое желание всех как-то мрачно удивить асимметричными и эффективными ответами. После них были вроде бы ничего себе люди – ведь наше Чепелево перестало считаться престижным дачным местом, да и никогда им не было, а потому приехал средний класс, сравнительно молодая пара с ребенком-подростком, подросток быстро вырос и начал устраивать свои концерты, но уже не детские, а кошачьи. К ним сходилась и съезжалась именно шпана, оравшая под гитары и дрыгавшаяся под плохую и очень громкую музыку. Периодически случались барбекю. Видимо, все они были эффективные менеджеры. Это было чуть лучше новых русских, но точно так же не вязалось с детскими концертами или растапливанием печки. Они устроили себе какое-то хитрое электрическое отопление.

Но мы с Лехой продолжали туда ходить, ходим и до сих пор, два давно взрослых и без пяти минут пожилых человека, оба с собственными детьми, которые, впрочем, не устраивают нам дачных концертов, поскольку на дачах не живут. Они предпочитают проводить время либо со сверстниками на школьных выездах в Питер или ближнюю заграницу, либо у моря, если нам удается их туда отправить. Да и кто теперь живет на дачах? Главным образом старики. Приятно уже то, что во время традиционных походов на Девятую линию мы все реже видим бывших новых русских, которых как-то решительно и бесследно смыло, да и на шикарных черных машинах сюда больше никто не ездит. Ездят главным образом старики либо те, кому, вроде нас с Лехой, жаль одного дачного лета. Да и вообще на даче хорошо, особенно когда этот образ жизни перестал быть знаком успеха и стал чудачеством для немногих. В прошлом году мы даже несколько раз сходили за грибами, но теперь их нет ни вблизи ни вдали. Правда, они стали в изобилии расти на участках. Радиус счастья, так сказать, снизился.