Победитель. Лунная трилогия - Ежи Жулавский

Он покачал головой и усмехнулся.

— Нет. Я не бросил музыку. Только мои глаза открылись. Я понял, что шел неверным путем. Не работать и умирать нужно, чтобы творить, а жить!

— Жить…

— Да! Я не смогу вам это лучше объяснить; не сумею. Я только знаю, что для меня уже закончилась та низкая борьба, которую я вел. Я умираю с голоду, падаю от усталости, меня выслеживают, как зверя, я не уверен ни в следующем дне, ни в следующем часе, но сердце у меня в груди смеется от радости! Когда-то я поднимался в гору и меня пинали все, кому не лень — теперь спустился вниз и возвысился! Я находился среди «цивилизованных» людей, но ни они не понимали меня, ни я не понимал их — сегодня я нахожусь среди «дикарей» и чувствую каждое биение их сердец, рвущихся к свету, через пожары и развалины, но к свету, и знаю, что они слушают мой голос! И знаете, только теперь в моей душе рождается великий гимн! Если я переживу дни, которые наступают, моя музыка пронесется над пепелищами, как вихрь, она зазвучит таким победным гимном над останками человеческой нужды, что сердца людей будут разрываться от избытка жизненных сил, от радости наслаждения!

Он вскочил на ноги, и глаза у него запылали.

— К черту все театры! — крикнул он. — Прочь вместе с кулисами, декорациями, искусственным светом, с бездушным оркестром, слишком ученым, но трусливым! У меня должно заиграть море, ветер в горах, гром на небе, живительные леса и степи! Моя госпожа! Я хочу дожить до этого гимна, хочу написать его! Хочу создавать музыку не для избранных слушателей, мы очистим мир, чтобы она могла широко разноситься по нему! Если она вырвется из моей груди…

Он стиснул кулаки, из-за толстых губ, раскрывшихся в улыбке, сверкали белоснежные зубы…

Аза, неподвижно сидящая, спокойно смотрела на него из-под опущенных ресниц.

— Господин Лахец…

Он пришел в себя и опустил голову.

— Прошу прощения. Я слишком громко говорю…

— Подойдите поближе. Вот так. Вы удивительный, удивительный человек. У вас горит душа. Но скажите же мне наконец, какое все это имеет отношение ко мне? Почему вы бы… сбежали… если бы я протянула к вам руку…

Просветленное лицо Лахеца стразу помрачнело.

— Я люблю вас.

Она громко рассмеялась.

— Это я уже знаю.

— Нет, не знаете. Вы даже не представляете, что это значит; когда я думаю о вас, весь мир исчезает с моих глаз. О, как хорошо, что у меня нет никакой надежды!

Он спрятал лицо в ладонях и несколько минут молча сидел так. Она смотрела на него теперь с явным интересом.

— Говорите дальше. Я хочу все знать.

— Хорошо. Вы будете знать.

Он снова поднял на нее глаза, пылающие от любовной лихорадки, и стал быстро, торопливо говорить:

— Не знаю, всегда ли любовь бывает такой, но я даже ненавижу вас в то же самое время! Боюсь — даже не вас, а самого себя боюсь. Я чувствую, что если бы хотя бы раз прижался к вашей руке губами, то это был бы конец всего, всего… Я бы уже не смог от нее оторваться.

— Не бойтесь. Я сама бы у вас ее вырвала в случае необходимости.

Он страшно сверкнул глазами.

— Я убил бы вас…

— Вы просто так говорите…

Она уже начала с ним свою игру, как кошка забавляется с мышью.

— Нет. Если я говорю… Ах, если бы вы могли знать, сколько раз я об этом думал, глядя на вас из укрытия, ловя глазами каждое ваше движение!

— Чтобы убить меня?

— Да. Вы должны быть убиты. Вы пришли в этот мир для того, чтобы делать людей несчастными!

— Но я могу дать и счастье. И какое счастье!

Внезапная дрожь пробежала по телу композитора.

— Я знаю, догадываюсь, чувствую. И именно поэтому… Безумное счастье, которое ломает, сводит на нет… Быть сильным настолько, чтобы решиться на это: около вашей белой шейки сомкнуть пальцы и сжимать, сжимать, пока последний дух не вылетит! А до этого даже ваших губ не коснуться…

Удивительное, даже болезненное наслаждение дрожью пробежало по спине Азы.

— Почему же… до этого… не касаться моих губ? Разве вы не видите… какие она алые? Разве вы не чувствуете — издалека — какие они горячие?

Лахец, обессилев от волнения, облокотился спиной о стену и молча смотрел на нее безумными глазами.

— Что было бы, если бы я вас поцеловала?

— Не знаю, не знаю. Я должен идти.

Он стал поспешно собираться.

— Останьтесь…

— Не хочу.

— Ты должен остаться!

— Лучше вы… лучше вы…

— Послушай — посмотри на мои губы. Ты считаешь, что это смерть? Пусть так. Неужели ты не чувствуешь, что один мой поцелуй стоит больше, нежели все это смешное освобождение человечества, эта борьба, эти громкие слова, все искусство, вся жизнь? Разве ты не чувствуешь?

— Чувствую. И… поэтому… уйду…

— Нет. Ты останешься. До тех пор, пока я захочу!

Лахец почувствовал на себе ее пылающий взор и зашатался на ногах. У него было такое чувство, что все его мышцы распадаются, в глазах у него потемнело, в голове зашумело… Последним усилием воли он выговорил:

— Я уйду…

Она громко, победно рассмеялась, и прежде чем он смог понять, что она делает, припала хищными губами, которые так великолепно могли изображать любовь, к его воспаленным губам.

V

Бледный, тихий рассвет поднимался над Татрами… Ньянатилока сидел неподвижно, застыв, повернувшись лицом к заходящий Луне. Глаза у него были прикрыты, руки оплетены вокруг колен. Холодная утренняя роса покрывала его полунагое тело и сверкала, стекая каплями подлинным черным волосам. Несколько разлапистых елей покачивались над ним от ветра, который иногда налетал с гор, вершины которых начали уже розоветь в первых лучах восходящего где-то за скалами солнца. Стояла полная тишина, окутавшая весь мир; казалось, что в ней уснул даже далекий поток, не смея своим шумом мешать этому удивительному времени размышлений.

Ньянатилока, не поднимая век, медленно шевелил губами, как будто молился шепотом Сущности всех вещей.

— Приветствую тебя, небо, — тихо говорил он, — и тебя приветствую, Земля и душа моя, мыслью сотворенные и в мыслях живущие… Благодарю тебя, душа моя, что ты чувствуешь небо и землю, благодарю тебя за то, что ты поняла, в чем твои истоки, и знаешь, что конца тебе никогда не будет! Все возвращается в море, в изобилие и силу, и ни одна капля не пропадает зря, даже если она уходит в песок или падает на скалы, просто дорога ее длинна и трудна работа.

Не укоротится путь бренных вещей, потому что не существует времени, и жизнь возвышается надо всем, не уменьшится бремя работы и мучений, потому что не туда смотрит стремящийся к своим истокам дух.