Останкинские истории (сборник) - Владимир Орлов

– Я – творец! – высокомерно воскликнул Шубников. – Пусть вычисляет ваша наука.

– Какой ты творец! Ты недоучка и игрок, которому долго не везло по мелочам. Но вырастет у тебя седая полынь.

– Какая же полынь вырастет в день с фейерверками?

– В этот день – не самая горькая. Этот-то день промежуточный. Но драки, перебранки и скандалы ожидать можно.

– Только-то? – усмехнулся Шубников. – Это не причина для печалей. И полагаю, что драк и перебранок не случится. Есть кому постеречь спокойствие. А не хватает сторожей – наксерим. Иногда необходимы и персонажи одноразового использования.

– Их надо отменить вовсе, молодцов и девушек в кимоно.

– Ба! – чуть ли не обрадовался Шубников. – А кто же это их придумал и завел, не напомнишь?

– Я, – сказал Бурлакин. – Но был беззаботен или безрассуден. Придумал ради шутки, как пародию. Теперь вижу, что они способны принести лишь пагубы и порчи. Они саморазвиваются и еще возьмут Палату в зависимость. Их необходимо отменить. Но это придется сделать тебе.

– А ты что же, устраняешь себя?

– Фейерверк – мое последнее дело на улице Цандера. Я уйду отсюда.

– Измена? Отступление? Или позорное бегство? – с издевкой спросил Шубников.

– Я не хочу более играть чужими игрушками, – сказал Бурлакин. – Или по-другому – играть на чужих инструментах.

– Моими, что ли? Или – на моих?

– В том-то и дело, что и не твоими. И не на твоих.

– Хорошо, – сказал Шубников. – Договорим после.

– Договорим. Каштанова ты ко мне присылал?

– С чем?

– С указанием, прозвучавшим, впрочем, просьбой. Восславить в небе тебя. Водонапорную башню. Институт хвостов и тебя. Выдан был даже текст бегущей в небе строки.

– Я его не присылал.

– Не присылал, значит, не присылал. Я пойду. И вот тебе смета на фейерверк. А с ней и список необходимого.

Смета и список озадачили Шубникова. В примечании Бурлакина утверждалось, что фейерверк с лазерами и иллюминация на улице Королева должны превзойти огненные и световые эффекты триумфа Ништадтского мира. Но то празднование, успокаивал Бурлакин, было небогатым, а вот однажды только на храм Януса в небе Петербурга пошло двадцать тысяч огней, в небе же двигались и огненные воины, затворявшие дверь храма и подававшие друг другу руки. «Этак он нас разорит», – подумал Шубников. Впрочем, средства он мог не жалеть, к тому же теперь его Палата соединилась делами со множеством контор и фирм, имевших деньги, какие неизвестно на что надо было тратить, деньги эти директор Голушкин научился, к удовольствию многих сторон, пускать в ход. Шубников умел на время забывать неприятности либо использовать их выгодно для себя, и он сразу как бы выпустил из памяти измену или отступление Бурлакина, а вот мысли об украшении неба похлестче, чем после Ништадтского мира, его возбудили.

С той минуты Шубников почти не сидел в кабинете, за пять дней он и домой забегал редко, не беседовал с Мардарием, совсем не спал, если и задремывал, то на сухих досках где-нибудь на площадке, положив под голову чужой ватник, пахнувший соляркой или креозотом, ничего не ел, кроме яблок джонатан из рук Тамары Семеновны. Тамара Семеновна то и дело оказывалась вблизи Шубникова преданной сестрой добросердия, укладывала ватник под голову Шубникова, сидела рядом с тружеником, отгоняя от него шумы. В глазах ее Шубников заставал умиление и был благодарен ей за то, что она не вступала с ним в разговоры, а быстро уходила куда-то, стараясь не быть навязчивой. Впрочем, когда Тамара Семеновна исчезала, он забывал о ней.

Шубникову нравились дни азарта. Да, он много бранился на площадках, кричал, называл виноватых и безвинных разгильдяями, барчуками, бездарями, которые все провалят, все пропьют и все разворуют, грозил, что сейчас же все бросит, но не бросал, а хватал пилу, молоток, рубанок, кисть, чтобы показать разгильдяям, барчукам, бездарям, как и что нужно делать, вставал под стрелу крана и под вертолетные стропы и указывал, куда опускать перекрытия, а куда насаживать карусельный круг с фигурами полицейских и грабителей. В те пять дней мелькали вблизи Шубникова знакомые лица, некоторые смутно ему известные, другие же – известные хорошо. Находил Шубникова у костров Игорь Борисович Каштанов с макетом, а потом и с оттисками первого, но сразу же экстренного выпуска вестника «Останкинские триумфы». Шубников глядел на свои цветные портреты, читал, отчего-то без волнения, сигнальный экземпляр ожидаемой публикой «Записки», листал составленный Игорем Борисовичем рекламный проспект «Переселенье душ не терпит суеты» и снова бросался к каруселям и балаганам. Перегонов был неоднократно замечен Шубниковым. В глазах Перегонова Шубников обнаруживал любопытство, будто бы тот нынче приценивался и соображал, а не поставить ли на него, Шубникова. Перегонов его не задирал и не заставлял нервничать. Хитрил, возможно, и прикидывался простаком. Как бы не были им устроены взрывы в разгар гуляний. «Будем блюсти! – откликнулся на опасения Шубникова директор Голушкин. – Неприятных людей вообще можно будет не допустить». «Зачем же такие строгости?» – позволил себе быть просвещенным либералом Шубников. Возле игровых аттракционов, игротек, кегельбана, полей для гольфа и крокета уже шастал хозяином патлатый верзила в очечках тихого учителя профессор Чернуха-Стрижовский, привлеченный Шубниковым. Несколько удивило Шубникова присутствие при профессоре грудастого вурдалака Сухостоева с замашками лирического поэта и сорокалетних подростков, чьи зрачки в масленых глазах были странно расширены. «Наркоманы, что ли? – обеспокоился Шубников. – Ладно, разберемся».

Увеселительный городок вырос удивительно быстро. Директор Голушкин не мог не заметить, что на этот раз чаще обходились без известного рода запросов. Строительство происходило доступными и другим москвичам способами, до того, стало быть, Палата Останкинских Польз вросла в систему городских производственных отношений. Впрочем, она из нее и выросла. Другое дело, что всех возбудил, взвинтил, завел Шубников; именно его энергия, беготня, фантазии у костров, удачные распоряжения, порой и истерика дали предприятию счастливый ход. Мотором и заводилой проявил себя Шубников. Ай да он!

Но вот с капризом Шубникова удачи не было. Теплынь из заволжских степей, от миражей Павла Кузнецова, ворвалась в останкинскую реальность и впрямь июльская, ночами можно было спать во дворах, скверы улицы Королева зарастали травой, отцветали одуванчики. Лед ослушивался Шубникова и таял. В отчаянии пребывали юноши из МАРХИ, чьи проекты ледяных строений были утверждены художественным руководителем. Расстраивались и перетрусчики чеснока, предоставленные овощной базой, среди них кандидаты, доктора и члены-орреспонденты, а также артисты оркестров трех театров – скрипачи, альтисты, деревянные и медные духовики. Один лишь Васька Пугач оставался бодряком и уверял, что раз горы и дворцы нужны, значит, они и встанут.

Произошло так, как и предполагал Васька Пугач. Ледяные горы, дворцы, хижины и монументы со студеными цветами вокруг встали на улице Королева. В гремящей суете кануна гулянья, когда Шубникову опять пришлось швырять ватник на асфальт и топтать его ногами, он, изнуренный творческим беспокойством и всеобщей бездарностью, был вынужден пойти на крайний шаг – вытребовать горы и дворцы мысленным повелением. Увидев, как стал нарастать лед и принимать ожидаемые формы, Шубников рухнул у одного из костров и заснул. Когда же он проснулся при свете утра, саппорским зодчим был утерт нос. Возникли на льдах и скульптурные изображения, какие в эскизах не встречались и накануне Шубниковым заказаны не были. Скажем, здание, ставшее ледяной реконструкцией Парфенона, украсила скульптурная группа, несомненно отражавшая борение титанов античности (числом трех) с силами зла или коварными духами природы. Группа была трагически динамична и напомнила Шубникову об экспрессии «Лаокоона». Шубников увидел довольных юношей из МАРХИ с папками в руках и перетрусчиков чеснока, готовых вернуться на базу, но и те и другие казались отчего-то растерянными.

– А где Васька Пугач с ребятами? – спросил Шубников.

Директор Голушкин начал мычать что-то, в глаза Шубникову не глядя.

– Где Васька Пугач с ребятами? – переспросил Шубников.

– Да вон они! – выдохнул Голушкин и показал на скульптурную группу, украсившую Парфенон. – Сами хороши! Полезли куда не надо. Пытались вырваться, но мороз уже взял их.

– А где еще трое?

– Где-то в других дворцах.

– Надо их изъять и разморозить.

– Поздно, – сказал Голушкин.

– Что значит поздно?

– А то значит, что приемная комиссия все осмотрела, ощупала, приняла и подписала. Скульптура над Парфеноном одобрена, акт на руках у Ладошина.

– Какая приемная комиссия?

– Из Управления культуры. И еще откуда-то.

Приемная комиссия, которую никто не приглашал, явилась сама, пришла в восторг, намаявшегося художественного руководителя великодушно не стала будить и удалилась.