Жизнь замечательных времен. 1970-1974 гг. Время, события, люди - Фёдор Раззаков

27 декабря в Москве родился Сергей Бодров. Его отец — известный кинорежиссер Сергей Бодров-старший — в те годы был совершенно безвестен и одно время промышлял на жизнь… игрой в карты. Да-да, он был отъявленный картежник! За патологическую страсть к азартной игре его даже исключили со второго курса Московского энергетического института. Вот как сам Бодров вспоминает об этом:

"Мы играли в очко, по-американски — "блэк-джек". Меня долго терпели. Там же я начал писать. Я не сдавал экзамены, и меня просили писать объяснения. И я писал такие "романы" — о якобы своих романах с замужними женщинами, трагедии всякие. И они зачитывались, хоть и понимали, что я вру. Но через два года не выдержали, и меня выгнали за академическую неуспеваемость, за хроническую ложь, за аморальное поведение — просто волчий билет дали. Я потом еще ограбил родную бабушку, забрал все ее сбережения, накопленные за жизнь. Она меня, конечно, простила…

Я пошел работать осветителем на "Мосфильм". И начал писать короткие рассказы — начинал на 16-й полосе "Литературной газеты". И Илья Суслов, который тогда там работал, меня как-то спросил: "Что ты ходишь так — старые штаны, стоптанные ботинки?" А у меня была зарплата 60 рублей. Иди, говорит, учиться на сценарный факультет ВГИКа — сценаристы много зарабатывают. Я говорю: "Но туда ж берут всех по блату". — "Иди попробуй". Я попробовал — и меня взяли…"

27 декабря вновь сгустились тучи над головой Александра Галича — в секретариат Союза писателей с самого "верха" пришло указание исключить его из СП. Помните, шесть дней назад в его доме произошел странный случай с плохой приметой — дочь Галича "перемудрила" с черным цветом, — теперь, Видимо, пришла пора убедиться, что примета "сработала".

Согласно легенде, бытовавшей в те годы, Галича подвел "под монастырь" такой случай. Якобы член Политбюро Дмитрий Полянский на свадьбе собственной дочери (как мы помним, она вышла замуж за актера Театра на Таганке Ивана Дыховичного) услышал магнитофонную запись с песнями Галича. Оказывается, раньше он никогда этих песен не слышал, а тут послушал и возмутился. Чуть ли не на следующий день он поднял вопрос "об антисоветских песнях" Галича на Политбюро, и колесо завертелось. Галичу припомнили все: и его выступление в Академгородке в 68-м, и выход на Западе (в "Посеве") сборника его песен, и многое-многое другое, на что власти до поры до времени закрывали глаза. Короче, с самого "верху" поступила команда в СП с Галичем разобраться, и писательское руководство "взяло под козырек". 27 декабря его внезапно вызвали в Союз писателей СССР. Вот как об этом вспоминает сам А. Галич:

"Меня вызвали неожиданно, было это, в общем, довольно любопытно, потому что все было обставлено, как в детективных романах. Меня вызвали в Союз писателей, к такому секретарю, "освобожденному"… некоему Стрехнину, в прошлом особисту, работнику Особого отдела, армейского. И он стал со мной беседовать, причем я совершенно ничего не понимал, зачем он меня потревожил. Он так и говорил:

— Извините, Александр Аркадьевич, что вот потревожили вас в рабочее время. У нас вообще это не принято, мы писателей не трогаем, понимаете, но тут вот какое-то недоразумение в вашем персональном деле. Вы знаете, мы не знаем, над чем вы сейчас работаете. Нам бы хотелось просто узнать, что вы делаете.

Ну, я ему сказал, что мне было предложено писать сценарий о войне, вот я и пишу. Вернее, о самом последнем дне войны. Он сказал:

— Это очень интересно, вы знаете, очень… Я ведь, знаете, болею за военную тему, так что — вы не возражаете? — я приглашу еще одного секретаря, Медникова.

Я говорю:

— Нет, почему же, чего же я должен возражать, пожалуйста.

Значит, вошел Медников… Он как вошел в дверь, так и сказал:

— Ну как, установили, его это книжка или нет? (Речь идет о книге Галича, выпущенной на Западе. — Ф. Р.)

Стрехнин так поморщился, сказал:

— Ну, Анатолий Михайлович, мы еще к этому вопросу перейдем. Мы сейчас выясняем с Александром Аркадьевичем, над чем он работает.

Я, уже понявши, в чем дело, говорю:

— Ну, что вас интересует, что это моя книжка? Да, моя книжка.

— Да, — он говорит, — да вот, понимаете, книжка. Как же это так получилось?

Я говорю:

— Так вы же меня не издаете. Он говорит:

— Да-да. Тогда вы знаете, я вынужден попросить еще одного секретаря зайти сюда, такого Виктора Николаевича Ильина.

…Пришел Виктор Николаевич Ильин — генерал-лейтенант КГБ, который ведает писателями. Он сказал:

— Знаете, Александр Аркадьевич, я чувствую, что мы с вами не договоримся, — он сказал это сразу, входя, хотя мы еще с ним разговора и не начинали, — и давайте сделаем так: вот у нас послезавтра будет секретариат расширенный, мы на нем обсудим ваше персональное дело, так что давайте вот, приходите. Только зачем вы курите, ведь у вас же плохое здоровье, я слышал, у вас сердце болит.

Я говорю: — Да.

— Ну, не надо же курить, зачем? Неужели вы не можете взять себя в руки, перестать курить. Прямо как маленький вы какой-то, странный человек. Значит, вот послезавтра приходите на секретариат…"

В среду, 29 декабря, Андрей Тарковский вывел в своем дневнике следующие строчки: "Я передаю "Солярис" Сизову (директор "Мосфильма". — Ф. Р.). Конечно, они понабегут отовсюду — из Госкомитета, из главка, из ЦК. Похоже, будет скандал…" (Тарковский не ошибся — проверяющие предъявят ему по "Солярису" аж 40 (!) претензий. — Ф. Р.).

В тот же день Александр Галич вновь предстал "пред грозные очи" секретарей Союза писателей. Послушаем его собственный рассказ:

"Я пришел на секретариат, где происходило такое побоище, которое длилось часа три, где все выступали — это так положено, это воровской закон — все должны быть в замазке, и все должны выступить обязательно, все по кругу. Но там происходили всякие смешные неожиданности.

Скажем, такой знаменитый стукач Лесючевский… он пришел позже, с середины примерно уже всего этого самого аутодафе, а в первой части Стрехнин сказал такие фразы:

— Вот, в шестьдесят восьмом году Галичу было не рекомендовано (это чтоб не говорить, что запрещено) выступать публично. И он, как бы издевательски, это наше предложение выполнил, но он же выступал по домам, по квартирам. Все равно там стояли магнитофоны, люди записывали его песни, они расходились, так что пропаганда, антисоветская пропаганда продолжалась. И он все равно, это же не важно, выступал он в большом зале или маленьком, он все это делал;

Лесючевский на эту часть доклада опоздал, он пришел значительно позже, и он начал свое выступление, а рядом с ним сидел Грибачев. И Лесючевский начал свою речь с пафосной ноты, он сказал:

— Вы знаете, до чего измельчали идейные противники. Ну, я бы уважал Галича, если бы он вышел открыто, на публику, спел бы свои песни…

Его толкают в бок — Грибачев. Он говорит:

— Коля, чего ты меня толкаешь, в чем дело? В общем, была небольшая заминка, потом как-то ее залакировали, и потом было четыре человека, которые проголосовали против моего исключения. Это были: Валентин Петрович Катаев, Агния Барто — поэтесса, писатель-прозаик Александр Рекемчук и драматург Алексей Арбузов, — они проголосовали за строгий выговор. Хотя Арбузов вел себя необыкновенно подло (а нас с ним связывают долгие годы совместной работы), он говорил о том, что меня, конечно, надо исключить, но вот эти долгие годы, они не дают ему права и возможности поднять руку за мое исключение.

Когда они проголосовали против, им сказали, что нет, подождите, останьтесь. Мы будем переголосовывать. Мы вам сейчас кое-что расскажем, чего вы не знаете. Ну, они насторожились, они ясно уже решили — сейчас им расскажут детективный рассказ, как я, где-нибудь туда, в какое-нибудь дупло прятал какие-нибудь секретные документы, получал за это валюту и меха, но… но им сказали одно-единственное, так сказать, им открыли. Им сказали:

— Видите, вы, очевидно, не в курсе, ТАМ просили, чтоб решение было единогласным.

Вот все, что им открыли. Ну, раз ТАМ просили, то, как говорят в Советском Союзе, просьбу начальства надо уважить. Просьбу уважили, проголосовали, и уже все были за мое исключение…"

Жена А. Сахарова Елена Боннэр, зная о секретариате, специально пришла на второй этаж Центрального Дома литераторов и терпеливо ждала окончания заседания. Привожу ее собственный рассказ:

"В вестибюле стояли я и Сара Бабенышева (писатель, литературовед. — Ф. Р.). И я выкурила столько пачек, сколько можно за это время выкурить… Загнанные в этом пространстве вестибюля — от гардероба до гардероба. Тогда гардероб был с двух сторон. Сейчас, когда я слышу или читаю некоторые блаженно-радостные воспоминания о Саше, мне очень хочется крикнуть: "Вас там не стояло!" Многих. И даже многих членов комиссии по его литературному наследию. Стояла Сара Бабенышева и я. И когда Саша вышел, он шел как слепой, не видя людей, которые чуть-чуть от него шарахались. Все ведь знали, что там происходит, и никто в вестибюле, кроме меня с Сарой, к нему не бросился. И вот он положил руки нам на плечи (Сара невысокая, ниже меня) и сказал: "Девочки, пойдемте". Он весь трясся и ничего не говорил. В машине он все курил. И только дома начался рассказ…"