Психология литературного творчества - Михаил Арнаудов

У Берка говорит интуиция, проникающая глубже анализа рационалиста Лессинга, остановившегося на идеях Аристотеля; но она не идёт и дальше простого предугадывания научного познания. Ни причины, ни следствия этого явления, этих свойств поэтического языка Берк не подчёркивает ясно, поэтому и мысль его не находит отзвука. Так не был понят в своё время и Гердер, напавший на некоторые сходные мысли по поводу «Лаокоона». В своих «Размышлениях относительно науки и искусства изящного» (1769), посвящённых «Лаокоону» Лессинга, он основательно возражает против теории, развитой здесь, и показывает всю несостоятельность дефиниции, видящей сущность поэтического языка в последовательности. Исходя из различия, которое Аристотель («Никомахейская этика», кн. I, гл. I, § 2) проводит между завершённым делом, готовым созданием, εργον, и деятельностью, содержащей только свою цель, ένεργια, и, перенося это различие, по примеру англичанина Джемса Хериса, на искусства, Гердер противополагает поэзию — искусство энергии в слове — живописи и скульптуре — искусству данных сразу красок и форм. Образные искусства представляют нам предмет ещё в первый момент исчерпывающе и постоянно, и только слабость или дремота наших чувств делает необходимым многократное созерцание картины, чтобы схватить всё её содержание. Наоборот, поэзия преподносит нашему воображению мир, как он развивается и оформляется, она действует энергически с помощью средств, выражающих возникающее, сохраняющееся, деятельность. «Поэзия действует через силу (Kraft): через силу, заложенную в словах, которая проходит через ухо, но действует непосредственно на душу. Эта сила является сутью поэзии, а не одновременность или последовательность…» Гомер рассказывает, как была построена колесница Юноны и как сделан лук Пандара, или излагает историю скипетра Агамемнона не для того, чтобы дать картину этих вещей, не для того, чтобы мы их поняли в конце концов как готовые в пространстве, с такими-то и такими признаками, а чтобы внушить нам идею о силе, которую скрывает лук, познакомить нас с ценностью и художественной отделкой колесницы, дать нам идею о значении скипетра, очень старого, божественного скипетра, наследуемого из рода в род. При описании колесницы Юноны «сборка не является каким-то художественным искусством, каким-то quid pro quo, чтобы дать нам целое. В самой сборке заключена энергия речи, ничего больше. При каждой части мы должны восклицать: «Роскошно! Божественно! Величественно!». И если это понятие полностью обязательно проникнет в душу, целое с его частями не является моей картиной, оно может интересовать возницу. Колесница собрана, энергия, следовательно, завершена; я ещё раз восклицаю: «Роскошно! Божественно! Величественно!» и оставляю Юнону и Минерву лететь»[1361].

Следует признать, что в этих идеях Гердера много тумана и ошибок и они нисколько не решают большую проблему. Их значение состоит скорее в отрицании, чем в положительно данных решениях. Но всё же они нацеливают исследование в одном направлении, где сущность поэтического стиля можно было найти гораздо вернее; они ставят вопрос именно о силе слова, об энергии слов, взятых не как мёртвые знаки для картин, а как нечто живое для души. При художественном создании и при репродукции речь идёт главным образом о «проникновении», а не о «картинах»: в этом нечто новое и существенное. Но что между чисто психической энергией внушения и энергией (деятельностью) как предметом изображения нет ничего общего, этого Гердер не мог понять с достаточным ясновидением.

4. БОЛЕЕ НОВЫЕ ВЗГЛЯДЫ

Заслуга в более правильной оценке природы энергии, вложенной в слово, и в обосновании таким образом влияния поэтического изображения на душу — на страсти, как выражается Берк, — принадлежит Теодору Майеру, снова поднявшему в своём исследовании «Закон стиля поэзии» (1901) вопрос, поставленный на обсуждение полтора века назад в «Лаокооне».

Майер опровергает основное положение Лессинга, а именно веру, что в поэзии целью художника является создание ясных, конкретных представлений о вещах, что поэтическое описание действует на воображение. Хотя и несомненно, что мы обладаем способностью вызывать внутренние картины произвольно, то есть без внешних восприятий, не менее очевидно, что «эта способность у большинства людей развита необыкновенно слабо, как каждый может наблюдать это у себя… Способность, развитая у большинства людей столь слабо, не в состоянии быть носителем искусства. Хотя иногда у нас и возникают картины по поводу некоторых поэтических слов, — я совершенно не стану оспаривать это, — всё же они не могут иметь основополагающего значения для поэзии» [1362].

Майер напоминает забытые или недостаточно оценённые мысли языковеда Штейнталя[1363], отрицающего картины в поэзии по той простой причине, что если мы пытаемся представить себе вещи, которые описываются точно, если мы захотим охватить своим воображением предметное содержание слов, то мы рискуем изгнать всякое поэтическое созерцание. Штейнталь цитирует начало «Вильгельма Мейстера» Гёте: «Представление продолжалось долго, старая Барбара несколько раз подходила к окну послушать, не затарахтит ли повозка…». И он спрашивает, какая картина встаёт перед нашим внутренним взором при словах: «представление продолжалось долго», хотя и имеем известную иллюзию, что видим что-то: и что мы делаем собственно, слышим ли или видим, когда читаем, что повозка должна была сию минуту затарахтеть? [1364] Значит, пластика рисунка совсем не нужна сознанию читателя, чтобы он вжился в содержание, и всякая попытка подобного понимания, внутреннего рассматривания не только бы помешала быстроте понимания, но и натолкнулась бы на большие затруднения при малом материале, данном воображению.

Очевидно, сила поэтического слова заключена не в образах, которые оно даёт. Очевидно, язык поэта ведёт нас прямее к тем переживаниям, которые иначе предполагают восприятия из внешнего мира. Потому что — и это основная мысль Майера — слово, словесные представления органически связаны с субъективным рефлексом всякого впечатления, и достаточно поэту найти слова, которые наиболее верно или наиболее непосредственно передают чувственный характер представления, чтобы мы подумали, что оно выступило перед нашим духовным взором, хотя в действительности этого и не произошло. В наших словах дано нечто большее, чем картины, и нечто иное, чем чувственные представления; нам дано жизненное значение этих представлений, их сокровенный смысл. И если иногда в воображении вызывается известная черта предмета, то делается это не из любви к пластике видения, а чтобы коснуться всего богатства содержания, связанного с ней, чтобы пробудить все те ценные переживания, которые влечёт за собой выразительное слово. Не живописное в речи, а эмоционально значительное, даже если оно и высказано чисто идейно, — вот цель поисков поэта. Существенным в поэтическом восприятии является то, что Майер обозначает как «Nachempfinden» и «Nachfühlen» [1365], то есть сердечный отклик, вчувствование. Пропитанное чувством слово представляет собой самое верное средство для создания желанных внутренних состояний. «Через чувственный или эмоциональный тон (Empfindungston) слово приобретает свою душу, углубляется самым чудесным способом и приобретает какую-то таинственную недостижимость; потому что всё почувствованное имеет иррациональный оттенок, непостижимый для вникающего разума. То, что так очаровывает в языке великих мастеров, его жизнеобильность и его мягкая непосредственность, зиждется или возникает благодаря чувственному тону. Язык в нём раскрывается нам со своей внутренней стороны, как рождённый в центре говорящей личности, в нём он возвращен к своей первоначальной свежести и молодости. Чувственный тон облачает, как мягкая ткань, твёрдый скелет интеллектуальных содержаний. Поэтому слова с собственным тоном являются настоящими поэтическими словами, и именно они поднимают нас к идеальной сфере, оторванной от действительности»[1366]. Словом, поэзия достигает своего назначения, опираясь на настроения, эмоциональные переживания и вызывая в уме картины или видения именно через посредство чувства, пробуждённого у нас словом. Мощь слов с чувственным тоном важнее и существеннее, чем мощь образных представлений, чаще всего иллюзорных.