"Чего изволите?" или Похождения литературного негодяя - Павел Стеллиферовский

А дальше? Достигнутое надо сохранять, огонь поддерживать. Хозяин требует все новых и новых знаков преданности, желая за свои благодеяния получить сполна. Молчалин же неистощим в стремлении за свою преданность получать новые благодеяния. Ситуация просто классическая, разыгрывается будто по нотам, сочиненным и отшлифованным не одним поколением хозяев и рабов.

«Чем больше поражается обоняние куревом фимиамов, тем больше оно их требует. Чем грубее сегодняшняя лесть, тем грубейшею должна быть лесть завтрашняя. Это бездонный сосуд, который может наполнить только такая неутомимо преданная изобретательность, какою обладает Молчалин.

— Красавец! — восклицает сегодня Молчалин в благоговейном исступлении.

— Будто?

— Полубог!

— Вот тебе двугривенный!

Назавтра этот разговор уже видоизменяется.

— Полубог! — восклицает Молчалин в том же исступлении благоговения,

— Будто?

— Юпитер!

— Вот тебе четвертак!

Сколько нужно двугривенных и четвертаков, чтоб из них составить обеспеченную тарелку щей и кусок пирога!»

Вот теперь, взобравшись на лестницу, ведущую по ступеням умеренности, аккуратности, благонамеренности и благонадежности к вершинам благополучия, Молчалин может чуть передохнуть. Он сделал самую черную работу и должен перед новым восхождением, которое будет длиться долго, до конца дней его, привести себя в порядок: соответственно новому положению приодеться, жениться, обзавестись хозяйством и домом, чтобы выглядеть достойно и солидно. Например, таким, каким встретил его повествователь после нескольких лет разлуки:

«Когда я возвратился в Петербург, Алексей Степаныч служил уже в другом ведомстве, и не по экзекуторской части (т. е. не мелким чиновником, ведавшим хозяйственными делами и следившим за внешним порядком в канцелярии. — П. С.), а в так называемой действующей бюрократии, которая уже признается способною писать отношения, предписания и даже соображения. Очевидно, он свое выстрадал и сумел сделаться настолько необходимым, что ему, преимущественно перед другими, поручались щекотливые дела о выеденном яйце. Он уже не мелькал, как прежде, а как-то неслышно и ловко устремлялся, скользя на камергерский манер по паркету канцелярии. Ему не кричали из-за тридевять земель: Молчалин! но называли Алексеем Степанычем. В самой внешности его произошла выгодная перемена: прежде он был поджар, сутуловат и глядел понурившись; теперь — он нагулял себе изрядное брюшко и голову держал не только прямо, но почти наоборот. Даже в присутствии начальства он не сгибался в три погибели, а только почтительно вытягивал шею, как бы прислушиваясь и не желая проронить. Прежде жест у него был беспокойный, угловатый, разорванный; теперь — это был жест спокойный, плавный, круглый. Прежде он читал только афиши, и то на тот лишь случай, что, может быть, начальству угодно будет знать, что делается в балетном мире; теперь — он сам сознавался, что от времени до времени почитывает „Сын Отечества”. "Да-с, почитываем-таки!” — прямо говорит он».

А взгляды, устремления — стали другими? Теперь наш герой, обретя некоторую независимость, как это частенько бывает, видимо, может позволить себе кое-что необщепринятое? Хотя бы — в словах?

Шутки шутите, дорогие читатели: небеса бы разверзлись, ежели б Молчалин изменил себе, а внешние превращения хоть как-то затронули б его нутро. Нет, всё на месте: он по-прежнему «в порядке», «без искры», без признаков, «составляющих принадлежность образа и подобия Божия». Хорошо знает свою судьбу, свое место под Солнцем и не собирается выходить за пределы строго очерченного круга. Во всем и везде Молчалин — искренний сторонник исполнения, а не инициативы, подчинения, а не рассуждения, округления, а не обострения. Его с пути не собьешь!

«— Я, мой друг, — поделился он как-то с менее опытным и [менее] знающим правила повествователем, — всю жизнь без рассуждения прожил. Мне покойный Павел Афанасьич (Фамусов — /7. С.) р «аз навсегда сказал: „Ты, Молчалин, ежели захочется тебе рассуждать, перекрестись и прочитай трижды: да воскреснет Бог и расточатся врази его! — и расточатся!” С тех пор я и не рассуждаю, или, лучше сказать, рассуждаю, но в пределах. Вот изложить что-нибудь, исполнить это мой предел!

— Однако вы — начальник отделения. В этом качестве вы мнения высказываете, заключения сочиняете!

— И все-таки в пределах, мой друг. Коли спросят — я готов. Скромненько, потихоньку да полегоньку — ну, и выскажешься. А так, что называется, зря я с мнениями выскакивать опасаюсь!

— А разве, несмотря на эту осторожность, вас не тревожили?

— Кому меня тревожить! Живу, сударь. Видишь, каким домком обзавёлся… (Чуть ранее тому же собеседнику Молчалин не без невинной гордости и удовольствия заявил: «Пятнадцатый год домовладельцем и прихожанином в своем месте состою… ничего! ни в чем не замечен!» — П. С.)

— Стало быть, вообще-то говоря, рассуждать не возбраняется, но только нужно, чтоб эта способность проявлялась, во-первых, в пределах и, во-вторых, не во вред? Так, что ли?

— Да, мой друг!

— И, стало быть, ежели не умеешь отыскать „пределов” или не можешь отличить, что вредно и что полезно, то…

— То лучше не рассуждать!»

И все-таки, упрочив свое общественное положение и проникнув в тайны спасительной философии угодничества, Молчалины готовы позволить себе одну вольность и вступить в ту область социального бытия, куда до этого входить зарекались: теперь они время от времени, в прямом согласии с веяниями эпохи, могут полиберальничать. Но, конечно, по-своему, по-молчалински.

Кстати, в истории нашего «благородного семейства» подобные примеры уже встречались. Припомните вертлявого Репетилова из «Горя от ума», случайного родителя щедринского пустозвона Балалайкина. Ведь что говорил, какие вещи рассказывал, что за взгляды излагал всем встречным и поперечным — и ничего: никого не напугал, не сверг, даже не обидел. Правда, по версии. Щедрина, бдительный Загорецкий написал-таки на него донос, который был признан «неосновательным», за что общество «презрило» клеветника. Знай, мол, наших, не путай с чужими, это тебе не Чацкий! Не забудьте и вездесущего Городулина из комедии «На всякого мудрела довольно простоты», который охотно произносил обличительные речи против «стариков» и мирно уживался с ними, причисляя себя и их к обществу «честных людей». А незабвенный Булгарин, с поразительной ловкостью облекавший свои охранительные речи в яркую либеральную упаковку?.. Нет, не волнуйтесь, у новых Молчалиных школа хорошая, они и здесь следуют за авторитетами, пристраиваясь к любым общественным веяниям.

Таков, к примеру, тезка Алексея Степаныча — Молчалин 2-й, журналист, издатель либеральной газеты «Чего изволите?». Он не столь опытен, как его старший коллега, а потому и чувствует себя на избранном поприще не так уверенно: «День и ночь словно в котле кипит: все старается, как бы ему в мысль попасть, а кому в мысль и в какую мысль — и сам того не ведает». Да и биография у Молчалина 2-го попроще. Воспитывался в военно-учебном заведении, там «вкус к правописанию получил», а в литературу поступил недавно — «как волю-то объявили». Прежде «табачную лавку содержал, накопил деньжонок да и всадил их в газету». Что ж, навык приходит с годами, добывается, как мы знаем, изнурительным трудом, «не просто сметкой, но пронырством, предательством, почти дипломатией».

Похоже, что этих талантов у Молчалина-литератора предостаточно и со временем они разовьются вполне. На глазах у изумленных читателей этот виртуоз-редактор с помощью Молчалина 1-го и повествователя смышленно и складно переиначивает все сомнительные с точки зрения благонамеренности заметки очередного номера газеты, так что окончательный текст, сохраняя некоторые черты первоначального, отличается от него, как черное от белого. До каких же высот может дойти «либерализм по-молчалински»: темы берутся самые острые, примеры приводятся самые жгучие, выводы делаются самые радикальные — а итог получается самый подходящий: все хорошее проистекает от мудрого и заботливого начальства, а все плохое исходит от «распространителей превратных идей». Оригинальным образом ведется в газете и полемика с конкурентами из «Бреющего шила», которое в своих нападках не стесняется, видимо, в выражениях, за что и получает по заслугам принципиальный ответ с привкусом невинного доноса. Вот один из наиболее ярких пассажей, уже отредактированный Молчалиным 2-м:

«Бесспорно, что принцип единоначалия непререкаем; бесспорно, что власть единоличная, коль скоро она вручается лицам просвещенным и согреваемым святою ревностью к общественному благу (а кто же, кроме бесшабашных писак „Бреющего шила”, может отрицать, что именно эти качества всегда в совершенстве характеризовали наших начальников края, в особенности же тех, кои удостоились этого назначения в последнее время?), не только не приводит государств на край гибели (после этих слов в окончательный вариант по совету Молчалина 1-го на всякий случай было вписано: «как думают некоторые распространители превратных идей». — П. С.), но даже полагает основание их несокрушимости. Но это нимало не должно охлаждать наше рвение в смысле содействовательном, ибо сам закон требует от граждан содействия… Вот что мы имели в виду, настаивая на совместном действии принципа единоначалия с принципом любовного и почтительного народосодействия, и вот почему мы и ныне еще раз решаемся посвятить наши столбцы всестороннему обсуждению вопроса о распространении на селения империи тех прав и преимуществ полицейского надзора, которыми уже пользуются города. Мы делаем это не в видах поучения, ниже совета, а лишь в форме скромного и благопочтительного мнения, принять или не принять которое будет, конечно, зависеть от усмотрения. Примется наше мнение — мы будем польщены; не примется мы и на это сетовать не станем!»