Черная молния вечности (сборник) - Лев Котюков
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Очнувшись, я закурил. Попросила сигарету и моя подруга.
В этот момент бесформенная груда за столом вдруг заворочалась и стала подниматься. Моя гостья дико вскрикнула и спряталась под одеяло, а Рубцов, сконфуженно пробормотав «извините», тотчас исчез из комнаты.
Не слабо получилось, как принято нынче выражаться. Одно хочу отметить: даже в этой нелепой ситуации талантливый человек оказался на высоте своего таланта. Какой-нибудь непуганый графоман наверняка вредоносно пробудился и подал бы признаки жизни в самый интимный момент, а потом торчал бы и уныло смущал расстроенных людей до рассвета. Да еще любезил бы и кретински приговаривал: «Надеюсь, я вам не очень помешал?..»
Настоящий талант никогда никому не мешает жить на этом свете, ни пуганым, ни непуганым графоманам. Но иные живущие почему-то придерживаются противоположного мнения, сами не живут и другим жить не дают.
– А он все время здесь был? – закрывая лицо во тьме, выдохнула моя гостья.
– Да ты что!! Он недавно пришел, почуял, что мы курим и пришел. Я, дурак, дверь не закрыл.
– А эти?!.. Эти тряпки?! – подруга встала и подошла к столу. – Он же здесь под ними прятался!..
– Да ты что!.. Да разве там спрячешься?! Да чего ему прятаться?.. Он и так мало места занимает вместе с лысиной. И, «гляди, не становится вредным оттого, что так трудно ему…»
– Кому это трудно?
– Да это так, стихи… Этого, который… Да поэта одного, ты не знаешь…
– Доведут до ручки вас стихи ваши…
– Доведут! – весело согласился я и, к сожалению, не ошибся.
А моя милая железнодорожница еще не раз заглядывала в наше общежитие – и всегда придирчиво обследовала комнату, строго вопрошая:
– А этот-то не объявится? Видела его вчера на бульваре… Воробьев кормил…
– Не объявится, не волнуйся…
Но почему-то мне думалось, да и сейчас думается, что подруге моей хотелось, чтоб объявился… Но мало ли что нам иногда думается…
Я, например, думал, что имя Рубцова нынче мало кому известно вне литературных кругов. Но недавно мне пришлось выступать перед руководством МПС, – и каково было мое удивление и радость, когда я узнал, что железнодорожные генералы помнят и любят стихи и песни Николая Рубцова!
В последующем застолье кто-то из них простодушно полюбопытствовал: «Где сейчас обитает известный поэт?».
Я ответил, – и радость поубавилась. Но один из самых высокопоставленных хозяев железных путей России, дабы отогнать грусть, вдруг с чувством запел популярную песню на слова Рубцова: «Я буду долго гнать велосипед.». И железнодорожные чины помельче тотчас во все горло, но не заглушая начальство, подхватили:Я буду долго гнать велосипед.
В глухих лугах его остановлю.
Нарву цветов и подарю букет
Той девушке, которую люблю.
Я ей скажу: – С другим наедине
О наших встречах позабыла ты,
И потому на память обо мне
Возьми вот эти скромные цветы!
Она возьмет.
Но снова в поздний час,
Когда туман сгущается и грусть,
Она пройдет, не поднимая глаз,
Не улыбнется даже… Ну и пусть…
Может быть, и моя бывшая железнодорожная симпатия где-то под стук тяжелых колес поет эту песню и, может быть, даже вспоминает помятого ночного человека, так неловко напугавшего ее, а вдруг и меня вспоминает… А может, давным-давно ничего не поет и устало смотрит в вагонное окно постаревшими глазами, – и зеленый семафорный свет клубится в метели, и летит без остановок в бессонную ночь светящийся зеленый шар Земли.
Глава двенадцатая
Вечны одинокие ночные листопады Тверского бульвара. Вечны вместе с державным градом, волей Провидения возросшим над крестовьем планетарных разломов. И неотступно ощущение, что из опадающей листвы тебя с грустью зрит вещая душа Сергея Есенина.
Серебряный ветер давным-давно навек остудил мои виски, я останавливаюсь у памятника поэту, – и чудится, что рядом со мной иная страдальческая душа, – то душа моего товарища Николая Рубцова.
Гудит холодный ветер в деревах, но не глохнет ветровой дых в реве и скрежете мчащегося слева и справа колесного железа.
И все уносит ветер: листья, облака – и само время вместе с нами, с облаками и листьями. Проносится сквозняк вечных последних времен сквозь души живущих. Знобко, тревожно душам.
Но души ушедших не ведают ледяных сквозняков Земли – и силятся заслонить нас от хлада, тьмы и морока.
И заслоняют, и спасают, дабы мы укрепились в самоспасении.
И все кажется мне, что спешу я по Тверскому бульвару в родимый институт, чтобы каяться и оправдываться за прогулы по «уважительным» причинам.
А причин у меня было – ого-го!!!
Отец-инвалид, обиженный властями, мать-старушка, нуждающаяся в лечении, горемычный брат-солдат, приехавший в отпуск, глухонемая сестра-школьница, тетка-блокадница…
Все эти мифические родичи с тупым упорством приезжали и приезжали в Москву, и я должен был, обязан был беречь и опекать их в страшном, стольном граде.
Ну, сами понимаете, как мне оставить одну мать-старушку: она ж не то, что метро – паровоза ни разу не видела! (Кстати, моя мать в те годы была «Почетным железнодорожником СССР», работала заведующей техкабинетом вагонного депо станции Орел, и до пенсии ей было далеко)… Да как я мог бросить одного отца-инвалида?!.. Его ж на первом переходе машина собьет, – и соответственно не менее жалостливые сетования по поводу горемычного брата-солдата, глухонемой сестрицы, дистрофичной тетушки.
Долгое время моя семейная легенда безотказно срабатывала. Сердобольные дамы из учебной части простодушно отказывались верить доносам стукачей о моих загулах – и предлагали помощь моему мифическому отцу-инвалиду в хлопотах за справедливость аж в Верховном Совете.
Какова же была их обида, когда мой настоящий, а не выдуманный, отец приехал в Москву и после бесплодных розысков непутевого сына заявился в институт! И оказался вовсе не инвалидом, а весьма видным мужчиной, приятно обрадовавшим незамужнюю, да и замужнюю, прекрасную половину Литинститута.
– А нам говорили – вы инвалид… А вы, оказывается, совсем наоборот.
– Я из него самого инвалида сделаю, если не будет ходить на лекции! – по-военному четко посулил отец.
Но сразу оговорюсь, не сделал отец из меня калеку, а попал в общежитие, где познакомился со многими ныне известными писателями. И с Рубцовым враз сошелся, и удивительно ясно выделил его из пьющего стиходекламирующего, безалаберного окружения.
Не помню уж, за какую провинность, но Рубцов был отлучен от нашей развеселой компании кем-то из общежитских «аристократов», кажется, Передреевым. Но, может быть, еще кем-то, в отличие от Передреева не оставившего даже легкого облачка ни в памяти, ни в литературе.
Но отец утром строго спросил:
– А Коля – где?! Он почище вас всех будет! Он настоящий, хоть и лысый! Вы его не смейте обижать! Щенки! А ну, разыщи-ка! Одна нога здесь – другая там!
И впоследствии всегда вспоминал о Рубцове, радовался его новым публикациям и, прочитав написанное, говорил:
– Ну, разве можно обижать такого человека! Смотрите там!..
А там смотрели!.. И не только смотрели, но и видели зорко, зрели, не в пример иным записным патриотам, что явление Рубцова есть предвестие конца советской псевдопоэзии. Стихи Рубцова заставили, именно заставили, многих и многих осознать, что есть русская поэзия, что над отчим словом не властна никакая идеология.
Стихи Рубцова – это прорыв в новую Россию, предвестье истинной России, которая, несмотря на свою тысячелетнюю историю, только-только начинается и творится на наших глазах в заблуждениях и страданиях.
Этим пророческим мироощущением пронизана каждая строка замечательного стихотворения «Зимняя песня»:
В этой деревне огни не погашены.
Ты мне тоску не пророчь!
Светлыми звездами нежно украшена
Тихая зимняя ночь.
Светятся тихие, светятся чудные,
Слышится шум полыньи…
Были пути мои трудные, трудные.
Где ж вы, печали мои?
Скромная девушка мне улыбается,
Сам я улыбчив и рад!
Трудное, трудное – все забывается,
Светлые звезды горят!
Кто мне сказал, что во мгле заметеленной
Глохнет покинутый луг?
Кто мне сказал, что надежды потеряны?
Кто это выдумал вдруг?!
В этой деревне огни не погашены.
Ты мне тоску не пророчь!
Светлыми звездами нежно украшена
Тихая зимняя ночь…
Думается, этот шедевр лирики Рубцова с его открытой магической мощью равен, а может быть, и превосходит великое стихотворение Лермонтова «Выхожу один я на дорогу…». Допускаю, что кто-то со мной не согласится. Но я не ищу согласия.
Воистину несчастны не слышащие светоносной Божественной музыки грядущего.
Однако признаюсь: я и сам не сразу ее услышал. В первые годы знакомства с Рубцовым я был под большим влиянием стихов Мандельштама – и не жалею, что как корью, переболел его захватывающей, но честной невнятицей.
Помнится, меня очень разозлило, когда Рубцов не разделил мой восторг по поводу мандельштамовских строчек:
