Черная молния вечности (сборник) - Лев Котюков

Воистину несчастны не слышащие светоносной Божественной музыки грядущего.

Однако признаюсь: я и сам не сразу ее услышал. В первые годы знакомства с Рубцовым я был под большим влиянием стихов Мандельштама – и не жалею, что как корью, переболел его захватывающей, но честной невнятицей.

Помнится, меня очень разозлило, когда Рубцов не разделил мой восторг по поводу мандельштамовских строчек:

Бессоница. Гомер. Тугие паруса.

Я список кораблей прочел до середины,

Сей дивный выводок, сей поезд журавлиный,

Что над Элладою когда-то поднялся.

– А при чем тут журавли?.. А так вообще ничего, хорошая филология… Но у него настоящее есть: «Петербург, я еще не хочу умирать, у меня телефонов твоих номера…»

Теперь-то я понимаю, что Рубцов был прав: истинная античность – это не филологическая перегонка языковой стихии через самогонный аппарат интеллекта. Вечной античностью, пронизаны строки Рубцова:

Меж болотных стволов красовался восток огнеликий:

Вот наступит октябрь – и покажутся вдруг журавли!

И разбудят меня, позовут журавлиные клики

Над моим чердаком, над болотом, забытым вдали…

Однако не очень уютно обитать на чердаках в северных краях поздней осенью. А в подвалах Лубянки еще неуютней, без оглядки на время года. Но мало ли где бывает неуютно.

Историческая античность не была раем для поэтов – и бессмысленно сокрушаться о потерянном рае. Лучше сокрушаться о непотерянном, дабы раньше срока не оказаться в аду. Невозможное есть истинная античность, – и невозможное нам не потерять никогда.

Но оставим невозможное невозможному, ибо недавно я с удивлением узнал, что в родном Литературном институте преуспевающим стихотворцам назначаются поощрительные стипендии имени Осипа Мандельштама и Булата Окуджавы.

Политическое окололитературное явление, именуемое Окуджавой, вне моего скромного разумения, – пусть на сей счет филологи ломают безнаконечные копья. А вот за талантливого русско-еврейского поэта Мандельштама как-то неловко. Он никогда не учился и не преподавал в вышеназванном учебном заведении. И, наверное, был бы весьма удивлен столь вольному использованию своей фамилии в институте имени Максима Горького. Думается, справедливей было бы назвать отличительную стипендию именем Николая Рубцова, лишенного обычной-то студенческой стипендии в годы своей учебы. Абсолютно уверен, что Осип Мандельштам только порадовался бы за своего собрата по перу.

Почему мы не понимаем, что живущие в сей миг на земле являют лишь малую часть всего человечества, зачем мы возносим одних в ущерб другим?! Зачем вместе с демонами и бесами спешим заткнуть бреши в пустоте пустыми именами? Пустота не терпит обмана. Но бесы прячутся в пустоте – и отвечать приходится людям.

Человеку от природы свойственна боязнь замкнутого пространства. В медицине эта боязнь обозначена слюнявым словом «клаустрофобия». Чрезвычайно поганое и заразное слово. И не случайно люди, большей частью, стремятся к обладанию внешним миром, а меньшей частью, с трудом, через силу, – своим внутренним бытием. Движение вовне есть путь против Бога. И посему не случайно в Святом Писании сказано: «…проходит образ мира сего».

Обладание внешним есть жалкая, но очень убедительная иллюзия. Но и обладание внутренним бытием есть иллюзия втройне, ибо нельзя обладать Богом.

Кто ответит: где человек может стать воистину человеком?! Неужели воистину счастливы забывшие дорогу домой?!

К чему я все это бормочу?! – спросите вы, дорогие мои читатели, и будете правы. О каком внешнем и внутреннем можно нынче думать, когда завтра можно запросто и без голода сдохнуть?! Но я отвечу! Да, действительно, завтра можно сдохнуть без голода и с голодухи и, в первую очередь, от чрезмерного желания нажраться сегодня! И простите мне мелкую мораль, в порядке исключения.

– Это я для тебя делаю!.. – значительно говорит некто и куда-то уважительно звонит по мобильному телефону.

Я малодушно молчу, а на самом деле кричу сам себе:

– Не надо ради меня! Ради Бога не надо! Я сам себя не стою! Зачем же меня вконец обесценивать?! Я – не человек! Я – внечеловек! Я – сверхгиперинфляция! Я не обладаю собой!

Но значительный некто не слышит мой душевный вопль, говорит в телефон и о чем-то договаривается ради меня.

И я принимаю это «ради меня!..», но, Боже, как тяжко, как стыдно душе, хотя нет ничего стыдного в чужом благорасположении.

Ох, как ненавистно было Рубцову это «ради…».

И когда я вспоминаю отстраненное лицо своего товарища, когда слышу его сокровенное молчание, когда припоминаю его тихие, как бы случайные, незначащие слова, я вдруг отчетливо понимаю, что этот человек знал нечто большее, чем надобно знать человеку. Знал помимо себя самого. И не мог поделиться своим тайнознанием с живущими, ибо неизречима в словах была сия тайна – и не принадлежала сия тайна ни внешнему, ни внутреннему миру поэта. А стихи? Стихи могли выразить лишь малую часть сокровенного. Но, слава Богу, это «малое» навсегда осталось в отчем слове.

У Александра Блока есть ужасное, но мужественное, достойное гения признание по поводу отказа сочинять стихи:

«Я слишком хорошо это делаю…»

Это не бравада, не антигордыня, а здравая попытка отвести невыносимый морок демонов и бесов. Эту же цель выполняло и сознательное, мрачное пьянство Блока, дабы через хмельное забытье, через белую горячку обратить демонов и бесов тьмы в заурядных зеленых чертиков, способных лишь на козни и мелкие каверзы.

Блок написал несколько томов стихотворений. Рубцов оставил небольшую книгу, которая, как это ни банально, «томов премногих тяжелей…»

Мог бы еще написать? Мог бы подняться над самим собой?! Вне сомнений! Он мог бы спокойно сравняться с Блоком по объему написанного, а по возрасту запросто пережить классика и предшественника. Но чем больше Рубцов создавал шедевров, тем неукротимей становился напор черных сил. И поэт, может быть, сознательно, а еще страшней, если бессознательно, ибо для настоящего творца бессознательное и есть истинное, бросал перо, впадал в загулы, шел навстречу темным силам и погибели.

Он безнадежно надеялся на «упоение в бою у бездны мрачной на краю – бессмертья, может быть, залог». Но прав наш национальный гений – нет иного пути поэту, последняя опора поэта в абсолютной безнадежности.

О, скольких спасла эта безнадежность! Скольким она помогла обрести бессмертие, ибо безнадежное и невозможное едины и осуществимы в вечности Божьей.

Я смутно помню тусклый январский вечер, когда до меня дошла совершенно неприемлемая весть о смерти Рубцова, глухая, со страшными недоговорами весть. Очнувшись на следующий день, я долго гадал – не приснилось ли, не приблазнилось ли? а Рубцов жив-здоров и тихо смеется над нелепыми слухами. Но всплыла в тяжелом сознании строка:

Я умру в крещенские морозы…

– и я с ужасом понял: не приблазнилось.

А потом, через два десятилетия, я неожиданно получил бандероль из Архангельска, разорвал ее – и обнаружил без всякой сопроводительной записки книгу Людмилы Дербиной «Крушина».

Имя Людмилы Дербиной теперь, увы, неотделимо от жизни и смерти Николая Рубцова. Долгой крещенской ночью при неясных обстоятельствах она стала убийцей поэта.

– Довел женщину!.. Допрыгался!.. Сам виноват!.. – злобно и удовлетворенно гомонит бесовское подголосье.

Эх, сатаны на вас нет!.. Но у меня резонно возникает простой вопрос. А какого рожна эта здоровая, смазливая замужняя баба, имеющая дочь, бросив семью и работу, пребывала в сожительницах якобы невыносимого человека? На цепи, что ли, держал ее Рубцов?

…Поэт, как волк, напьется натощак.

И неподвижно, словно на портрете,

Все тяжелей, сидит на табурете,

И все молчит, не двигаясь никак.

А перед ним, кому-то подражая

И суетясь, как все по городам,

Сидит и курит женщина чужая…

– Ах, почему вы курите, мадам!

………………………………………….

Но все они опутаны всерьез

Какой-то общей нервною системой.

Лучше, чем Рубцов, трудно описать сию публику. Действительно, – какого черта ты тут делаешь, чего без дела сидишь и куришь чужие сигареты?! Медом тебе здесь что ли намазано?!

Изгнанные демоны и бесы не исчезают в мировых пустынях и пустотах, а приводят на подкрепу сотоварищей и сотоварок – и никогда не оставляют душу наедине с человеческим «Я».

Дорога домой… У Рубцова не было дома. Но он упорно искал эту дорогу, горько ведая, что домой возврата нет. И эта страшная дорога привела к бездне – и бездна исторгла свежих бесов и смерть.

И не об этом ли невольно и неловко проговаривается жертва и орудие темных сил Людмила Дербина в своей «Крушине»:

Но был безумец… Мною увлеченный,

Он видел бездну, знал, что погублю —

И все ж шагнул светло и обреченно

С последним словом: «Я тебя люблю!»

Художественный уровень этих строк явно далек от совершенства. Обычный набор так называемых пиитизмов – и совсем уж фальшивое «светло и обреченно…»