Прощай, Рим! - Ибрагим Абдуллин

— А у нас кет никакой возможности жить иначе, — буркнул Ильгужа. Глаза его вновь сделались узкими, злющими.

— Есть.

— Вот как? Научи.

— Я хотел посоветоваться с тобой, Ильгужа.

Между тем к ним подошел Иван Семенович Сажин, пробормотал уныло:

— Мир честной компании…

Как быть теперь? Продолжать разговор или повернуть на другое?.. Чуток Сажин. Похоже, сообразил, с чего вдруг замялся Леонид.

— Ежели помешал, извините, — сказал он, подымаясь с места.

— Сиди! — сердито прикрикнул Леонид. — У нас от тебя секретов нет… Нам надо организоваться.

— Ну, организуемся, а потом чего наворотим?..

Потолковать обстоятельнее им помешал капо. Это был вор-рецидивист, из тех, для кого «тюрьма — дом родной». Ему что бог, что черт, что советская власть, что немцы — все едино. И разговор один. Напустит на себя глубокомысленный вид и спрашивает: «В чем краса и смак жизни? — И, не ожидая ответа, орет: — В деньгах! С деньгами ты царь, без них — воробей…» С ним, конечно, никто не спорит, никто не пытается его разубедить. Горбатого, как говорится, могила исправит.

— Эй вы, тунеядцы, чего расселись, дела, что ли, не найдете? Ты, Буйвол, — по блатному обычаю он наградил прозвищами почти всех пленных из своей команды, — и ты, бурят-монгол, — капо ткнул ивовым прутом в Колесникова и Муртазина, — марш чистить уборную!.. А ты, Хрен Хренович, — обратился затем он к Сажину, — мне сапоги языком вылижи.

Похоже, капо не шутил. Выставил вперед забрызганный грязью сапог — сверлит взглядом оробевшего Сажина. От такой наглости рассвирепел даже умеющий держать себя в руках Леонид:

— Только тронь его, сволочь, я тебя, как щенка, придушу!

Капо замахнулся лозиной. Миг — и гибкой змеей впилась бы она в щеку Леонида, но случилось то, чего капо уж никак не ожидал: Сажин перехватил и сломал прут, а Ильгужа подался вперед, чтобы принять удар на себя. Помянул капо чью-то матушку, погрозил показать, где зимуют раки, но — убрался.

— Вот первый результат организованности, — сказал Леонид.

Сначала их оказалось одиннадцать человек. В том числе и Таращенко. Леонид былр заикнулся Ишутину о своих сомнениях насчет Антона, так Петр чуть в драку не полез: «Ты что? Рассуждаешь, будто сроду Сибири не нюхал. На наших дорогах шофер весь на виду. Шкурник и трус там недели не продержится, свой же брат его задавит!..»

— Товарищи! — сказал Колесников, когда удалось собраться всем вместе. — Долго разговаривать у нас нет возможности. Да и надобности нет. Все понимают, что мы и в плену не имеем права забывать о присяге. Это раз. Во-вторых. Наша сила в сплоченности. Ни шагу не делать, не подумав, не посоветовавшись. В случаях неожиданных и чрезвычайных действовать так, как буду действовать я.

Через неделю был выработан план побега.

— Завтра утром немцы поведут пятьдесят человек на станцию разгружать дрова. Я назначен старшим. В команду включу всех наших. В работе проявить усердие и сноровку, чтоб комар носу не подточил, но силы берегите, — говорил Леонид, с трудом скрывая волнение. — Когда скомандуют съём, я подойду к часовому и заговорю с ним по-русски. В этот момент Ишутин должен изловчиться и оглушить его сзади лопатой. А вы все броситесь врассыпную под вагоны. О месте сбора мы уже условились вчера. Сигнал — перепелиный голос. Три длинных посвиста, пауза и два коротких. Если кто не сумеет добраться до места или если вообще мы растеряем друг друга, не унывать. Мы на родной земле. Ищите хороших людей.

3

Но не вывели их утром разгружать дрова. Затолкали под усиленным конвоем в товарные вагоны и повезли в неизвестном направлении. Когда доехали, оказалось, что попали они в Эстонию. Небольшой городок. Называется Тапа. Дома стоят под высокими черепичными кровлями. Окна узкие и тоже очень высокие. Готика… А на окраине, занимая площадь во много раз большую, чем сам город, раскинулся концлагерь, выстроенный в стиле «третьего рейха». Широкое, огороженное несколькими рядами колючей проволоки поле. По углам сторожевые вышки, пулеметные гнезда. Обнесены колючкой и бараки, наспех сколоченные из длиннющих тесин, жалобно постанывающих при сильном ветре. Несколько бараков составляют блок. Каждый блок оцеплен витками все той же проволоки… Это уже не эвакопункт, не временный лагерь, в каком их держали в Луге, а стационарный ад, последнее слово истинно арийской архитектуры, огромная паутина паука-кровососа.

На плацу выстроили четыре сотни пленных. Прогремела команда: «Раздевайтесь!» Собрали остатки красноармейского обмундирования, унесли. Взамен роздали арестантскую форму, полосатую, словно пограничный столб. Полоска желтая, полоска бурая. На груди и на спине крупные буквы — 311, Совет Унион. Пленные начали было разбирать одежду, чтоб поскорее прикрыть наготу, но кто-то рявкнул по-русски:

— Отставить! — Перед строем стоял человек в форме эсэсовца. Лицо багровое, будто панцирь вареного рака, глаза выпучены, кажется, вот-вот выскочат из орбит и покатятся на песок.

Человек этот заложил руку за спину, покачался на носках мягких хромовых сапог, помолчал, собираясь с мыслями. Леонид сперва решил, что перед ними обыкновенный фашистский офицер. Но когда тот заговорил на чистом русском языке без всякого акцента, сообразил — предатель или эмигрант. И странно: очень уж знакомая рожа.

— Соотечественники!..

«Постой, постой, так ведь это его однокашник по техникуму. Ну да, тот самый рыжий Колька Соколов. Конечно, он. Эх ты шкурник — холода боялся, от жары бегал… Сволочь!.. Нельзя, чтобы он узнал меня…» Леонид осторожно отодвинулся назад и, чуть пригнувшись, спрятался за широкими спинами Таращенки и Ишутина. А Соколов разошелся — слюнями вовсю брызжет. «Ишь ты его — каков оратор! За четыре года в техникуме ни на одном собрании не выступил — все в углу, бывало, сидел, притаившись. Может, уже тогда злобу копил?.. Ничего, мы еще встретимся, Николай Соколов!..»

— Соотечественники! Сами понимаете, что теперь ваша песенка спета. Непобедимое воинство великого фюрера наступает по всему фронту. К осени от России… от Советской России даже нячвяния не останется Я уверен, что среди вас много найдется людей, которые пожелают вместо позорной лагерной робы нарядиться в почетную форму вооруженных сил Великой Германии. Таких попрошу выйти на три шага вперед… Дорогие соотечественники! Откровенно скажу, приехали вы не к теще на блины. Здесь вас ожидает тяжелый труд в каменном карьере. Подумайте и решайтесь! Три шага вперед…

«Подумайте… Кто-то пожелает сделать три шага и бросить в безвылазную пропасть себя, весь свой род? Три шага… Всего три шага. Раз, два, три… И так начнется путь, на котором ты покроешь свое имя вовек несмываемым позором».

Стоят четыреста человек. Затаили дыхание. Стоят в чем мать родила. Четыреста сердец. Нет, четыреста солдат. Никто и не думает пошевельнуться. Чу! Кто там выступил вперед? Эх, это ведь опять он, сумасбродный, нетерпеливый Коля Дрожжак. Соколов расплылся в улыбке — рот что лапоть — и подошел к Коле.

— Молодец, солдат! Как твоя фамилия?

— Моя фамилия Советский человек.

Заморенный голодом, весь истерзанный, Коля Дрожжак смачно плюнул в лицо сытого, самодовольного Соколова:

— Тьфу, фашистский холуй!

Из рядов раздались одобрительные возгласы:

— Молодец! Так его, иуду…

А Дрожжаку фрицы завернули руки назад и уволокли куда-то. Остальных распределили по баракам. Леониду место досталось на самом верху четырехъярусных нар. Тесно, низко, сядешь — головой о потолок стукнешься. Справа Ильгужа, слева Таращенко, этажом ниже Сережа Логунов.

Рассудительный (и впрямь бы ему учителем быть!) Сережа и жалеет Дрожжака, и ругает:

— Зря это Николай, очень даже зря. Тот предатель мог его на месте пристрелить… Такие выходки лишь в театре хороши.

— А я говорю, что Николай очень правильно сделал, — сказал Петя, вступаясь за Дрожжака. — Я-то и сам примеривался, как бы подойти и двинуть его по скуле.

— А проку? Карцер или пуля?

— Ты что, Сережа, ослеп, не видел, как всколыхнулись наши? Будто ветер в тайге зашумел!.. Нет, Коля поступил, как надо. Молодец человек! Так ведь, Леонид?

Вот опять от него требуют «последнего, решающего слова». «Думай, Леонид, думай, не сам ли ты набился в вожаки».

— В медицине зто называется импульсивное действие. Но человек должен держать свои порывы под контролем сознания.

— Слышал, Петруша, под контролем сознания? — говорит Сережа, радуясь собственной правоте.

— Однако бывают, Сережа, такие часы, даже мгновения, когда смерть одного человека спасает сотню жизней.

— Слышал? — говорит Ишутин, довольный тем, что верх одержало его мнение. — А ты все Николу ругаешь.

— Да не ругаю, а…

— Товарищи, спать! Берегите силы, — скомандовал Леонид, но сам до рассвета глаз не сомкнул. Слишком много для одного дня оказалось впечатлений… Новая арестантская форма, нагота изможденных людей, призыв вступить в «армию» негодяя Власова, встреча с бывшим однокашником, смелый поступок Дрожжака и кара, грозящая ему за это… И наконец — ночь в низком, душном бараке.