Прощай, Рим! - Ибрагим Абдуллин

Дрожжак впервые за все это время жалобно простонал и лишился чувств.

Не вышло так, как рассчитывали немцы. Выжил Дрожжак. Пленные ничего для него не жалели и оказывали посильную помощь. Те, кого посылали на картошку, выпросили у эстонцев свиного сала, йоду, марганцовки. Петр Ишутин выдрал две золотые коронки, нацепленные в свое время ради пущего форса, и через немецкого часового, пожилого саксонца по имени Отто, раздобыл спирту. Коля Дрожжак пошел на поправку. В одну из ночей Леонид опять подсел к нему. Нет, не для того, чтобы упрекнуть за непослушание и своеволие. Коля все это и без него прекрасно уразумел.

— Как же тебя поймали? — спросил Леонид, желая извлечь урок из неудачи, постигшей друга.

В Эстонии нет сел и больших деревень, как это водится в средней полосе России или, скажем, на Урале. Люди живут по хуторам, в один-два двора. И лесов наших дремучих и бескрайних нет. Рощицы, которые сейчас, осенью, насквозь просматриваются. Правда, там и сям попадаются скирды сена или соломы, но сколько может человек продержаться без крошки во рту? Стало быть, хочешь не хочешь, но не миновать идти к хуторянам. Ладно, скажем, повезло тебе, удалось неприметно добраться до какого-нибудь двора. А как примет тебя хозяин? Не прогонит ли? А ну да схватит и немцам выдаст? Ладно. Допустим, что и тут все обошлось. Но сколько ты можешь торчать на хуторе, который весь как на ладони? Надо отправляться в путь. А здесь каждый человек на счету и на виду каждый его шаг.

— В трех домах мне и дверей не открыли, — продолжает Николай свой рассказ, лежа с закрытыми глазами. — В четвертом впустили, покормили и даже нутро самогоном отогрели. Когда стало развидняться, слышу, шепчутся хозяева, всполошились чего-то. Я все понял. Изба полна детишек мал-мала меньше, если немцы застигнут меня тут, перестреляют на месте всю семью. Оказывается, издан такой приказ. Я быстренько натянул старенький пиджак и брюки, которые принес мне хозяин, и смылся с хутора. Поймали, когда уже добрался до старой эстонской границы.

— Значит, до весны и думать нечего про побег?

— Вдвоем, втроем, может быть, и проскочишь, но большой группой, не знаю… едва ли.

На картофельном поле Леониду удалось познакомиться с эстонцем Юханом, человеком уже в годах. Оказалось, что когда-то давным-давно Юхан этот жил в Петербурге и даже был в числе тех, кто в день Кровавого воскресенья ходил к Зимнему дворцу. Потом ему городская жизнь приелась, и он возвратился сюда, в деревню. Когда Леонид завел с ним разговор насчет возможного побега, старик промолчал, только кашлянул, как бы говоря: это уж, брат, ты сам смотри. Юхан не похож ни на труса, ни тем паче на предателя. Вполне вероятно, что он помог бы Леониду вырваться отсюда. Но разве не сам Леонид, как глава, так сказать, их небольшой дружины, удерживал остальных от соблазна спасаться в одиночку? И ежели он теперь выкинет что-то похожее, ребята проклянут навеки и будут правы… Значит… Значит, до весны надо запастись терпением. До весны… А до весны столько еще воды утечет.

Он собирает товарищей, советуется. Тишина. Тягостное, давящее плечи молчание. Что тут скажешь? У каждого в душе, словно путеводная звезда, мерцала искра надежды на скорую волю. А теперь, значит, надо погасить, притушить ее на такой долгий срок!..

Вдобавок безостановочно, дни и ночи, барабанит геббельсовская пропаганда. Дескать, Сталинград лежит в развалинах, дескать, доблестные немецкие воины пьют воду из Волги-реки… Царский генерал Краснов возродил войско «вольного» донского казачества, а предатель генерал Власов формирует «освободительную армию». Немецкое радио трубит о том, что на Дальнем Востоке и на границе с Турцией вот-вот тоже вспыхнет пожар войны, и капут тогда России, навеки капут…

После случая с Дрожжаком долго побаивался Косой даже близко подходить к их бараку в одиночку, а теперь и он расхрабрился, частенько захаживает к ним по вечерам, сидит, лясы точит. Бывает, явится и кроет немцев на чем свет стоит, не только матушек, но и бабушек их ругает, а в другой раз так расхвалит фрицев, скажешь, матери родной они дороже ему. В третий приход с гордостью начнет вспоминать, где, когда, сколько магазинов ограбил, сколько квартир очистил. Распоется — не остановишь. Леонид пытается через него разузнать правду о делах на фронте. Поэтому подсаживается к Косому, похлопывает его по плечу, поддакивает: дескать, да, молодец, тот еще парень…

— Шесть раз сажали, и шесть раз бежал, — бубнит полупьяный Косой. — А знаешь, на чем последний раз погорел? На пустяке. Заскочили на дачу к одному еврею. Оказалось, что там хоть шаром покати, вся добыча — кучка грязного белья… Может, глотнешь? Конечно, это не наша водочка и не горилка украинская, но, чтоб унять грусть-тоску, годится.

— Тебе-то с чего тосковать? Сыт, пьян и нос в табаке. Зачешутся руки, кого хочешь по морде съездишь.

— По-твоему, Буйвол, мне в удовольствие вас бить? Я же не бандит какой, я — ювелирщик. Самая дефицитная в мире… интеллигентная профессия. Дачи и квартиры — это уж на крайний случай, а так я на ювелирных магазинах специализировался.

После очередного глотка Косой пуще захмелел. Нельзя упускать случая. Пока он совсем не раскис, надо выпытать, почему, однако, его грусть-тоска донимает.

— Так я и не понял, Косой, тебе-то с чего тосковать?

— Умный ты человек, Буйвол, а такой простой вещи не разумеешь. Россию жалко! По мне, советская власть пусть хоть к черту в пекло провалится, но Россию жалко!..

— Так ведь Россия никуда не делась, Косой.

— Не делась, так денется. Последние денечки доживает… — Он вытащил из-за голенища короткого и широкого сапога газету, гнутую-перегнутую, протянул Леониду: — На, читай!

— «Правда»?.. Где раздобыл?

— Это уже мое дело. Не перевелись еще на свете добрые люди.

— Можно, я пробегу хоть одним глазком?

— Забирай насовсем. Я до последней буковки прочел. Только смотри, чтобы следов потом не нашли, сам понимаешь, Буйвол, не малое дитя. — Косой подмигнул Леониду и ушел.

— Хлопцы! — обратился Леонид к товарищам, усевшимся поодаль. — «Правда»! Наша «Правда»…

Вмиг около железной печки собралось с полсотни пленных.

— От какого числа?

— Сводка напечатана?

— Читай погромче, нам совсем не слышно!

— Не шумите-ка, хлопцы!

— …«Части Ленинградского фронта после ожесточенных уличных боев оставили колыбель Великой Октябрьской революции город Ленинград и…»

— Ленинград?!

— Немцы, стало быть, правду говорят.

— Да тихо вы, не мешайте! Читай, Колесников.

— …«После оборонительных боев, в которых наши воины героически защищали каждую улицу и каждый дом, наша армия отступила по стратегическим соображениям за Волгу и закрепилась на левом берегу».

— Значит, и Сталинград отдали…

— В таком разе…

— Не галдите. Колесников, выйди-ка вперед.

— …«Отражают атаки противника в предместьях Баку…»

— Баку… Баку… — Было слышно, как кто-то громко всхлипнул.

— Чего замолчал, Колесников? Скажи, а про Москву там ничего нет, что ли?

— Есть… — сказал Леонид едва слышно.

— Так читай же! Как там, цела она?

— Цела-то цела, но…

— Ну, чего ты мямлишь, будто кашу во рту варишь? Погромче читай.

— Написано, что враг круглые сутки бомбит Москву. Массированные налеты.

— А Сталин где? Сталин? Что о нем пишут? — Не видать про Сталина.

— Посмотри-ка внизу, где газета-то напечатана, в Москве или?..

— Сейчас скажу. — Леонид переворачивает газету, смотрит внизу четвертой страницы: — Типография газеты «Волжская правда»… Куйбышев.

— Неужели?

— А чья это газета? Откуда она взялась? Может…

Тем временем в барак влетел Косой, проворно вырвал газету из рук Леонида и сунул в горящую печку.

Зепп стоял в раме дверей, словно бы пригнувшись для прыжка. Раздался грозный окрик:

— Косой!

— Есть! — Косой со всех ног бросился к начальнику.

До появления в бараке обер-лейтенанта кое-кто еще сомневался, что это в самом деле наша «Правда», кое-кто и совсем не верил в подлинность газеты, считал ее геббельсовской уткой. Но перепуганный Косой и стремительность, с которой он бросил ту газету в печку, не оставили места для недоверия. Ясно, что он передал им настоящую «Правду»..

Тогда-то вот и пришло отчаяние, которого так страшился Леонид. Ни тяжелая работа, ни голодный паек, ни даже смертельная болезнь — ничто не могло так придавить людей. Опустились руки у самых стойких, а те, кто по природе своей был нытиком, сникли окончательно. Ишутина, казалось, уже ничем не прошибешь, но и он словно с цепи сорвался, не соображает, что делает, что говорит, того и гляди с кулаками кинется на немцев. А когда товарищи пытаются урезонить его, он и на них набрасывается с похабной руганью. А то и замахнется: уйдите, дескать, не трогайте, не лезьте, теперь, мол, мне небо с овчинку.