Журнал «Вокруг Света» №12 за 1989 год - Вокруг Света

А тем временем остров передавали из одного ведомства в другое.

— Вот я,— говорил Юри,— девять лет работаю на острове пчеловодом. То я относился к ведомству Тартуского лесоинститута, то Пярнуского леспромхоза, теперь перешел в ведомство Сааремааского леспромхоза... У меня было три начальства, и каждое новое говорило: теперь будем делать не так, а этак...

Надо изучать, рассуждал Юри, как жили люди здесь веками. Чем они занимались? А занимались Землей и Морем...

Обратно шли — Салев всю дорогу молчал, а меня занимало какое-то странное чувство недоговоренности. Почему-то никто и словом не обмолвился о тех прожектах и соображениях, которые должны будут превратить Рухну в преуспевающий остров: в зону отдыха с туристическими тропинками, гостиницами, и все островные благости — бруснику, плоды, чистое море, чистый воздух — пустить в дело... Ибо бытует мнение, что малые острова никогда больше не смогут обеспечить себя самостоятельно.

И вдруг меня словно бы осенило: когда эстонцы в чем-то не уверены, чего-то не признают, они молчат, не обсуждают, будто бы этого вовсе нет или не было... Это очень по-эстонски.

В лесу темнело, и я едва успевал за Салевом. И вдруг мне захотелось подзадорить его.

— Салев, а я не знал, что ты любишь мед. Салев остановился, подождал.

— Говворят, собакка любит кость... Собакка любит мяссо. Когда нет мяссо, собакка любит кость.

— О чем ты это?

— Так, чеппуха! Тумаю немногго... Если могут,— он заговорил о своем,— пусть поммогают мне, если нет, пусть не мешаают, и я тогда буду всех кормитт...

Вчера вечером Салев изъявил желание проводить меня к вертолету. Он уже второй день работал на усадьбе Ливи Пульк, которую она, уезжая в Пярну, продала сааремааскому колхозу «Сааре-калур». Здесь собирались поселить гостей из Швеции, а Салев взялся приводить двор в порядок.

У Ливи в ту давнюю осень, по-моему, были самые лучшие на всем острове цветы: хризантемы, астры, кусты роз — вокруг дома, вдоль заборов, любой клочок земли, свободный от фруктовых деревьев и грядок, принадлежал цветам... Мы с мальчиком, кажется, Айном,— где он теперь? — помогали Ливи собирать сливы и яблоки, а потом она угощала нас копченой курицей, а меня еще вином из собственных ягод и плодов и рассказывала о себе, как приехала на остров погостить у сестры. Добиралась из Пярну на рыбацком баркасе. Ступила на эту землю, села на траву и сказала себе, что отсюда никуда не уедет, будет до конца жизни здесь...

Салев возился с забором, а я в ожидании его ходил по саду. Все растет, как растет. Аккуратно выложенные плиты дорожек обросли травой, в крапиве то ли клубника растет, то ли что-то еще. Цветут вовсю фруктовые деревья, а хозяйки нет.

Салев позвал меня, и мы медленно пошли в направлении травяного аэродрома. Проходя мимо почты, у дома напротив мы увидели Лейлу Пяртельпоэг, большого друга острова Рухну, архитектора из Таллинна.

Я подошел к ней поклониться и попрощаться:

— Улетаю домой в Москву. Надеюсь снова побывать на этом прекрасном острове,— сказал я.

— Да, вы верно говорите, остров прекрасен,— искренне отозвалась она.— С какими впечатлениями уезжаете?

— Сложными. Я не смогу объяснить...

И все же в цепи случайностей есть своя закономерность. Самые удивительные встречи бывают именно тогда, когда твой поезд должен вот-вот тронуться...

Маленький вертолет покружил, повис над нами, сел, в наступившей тишине открылась дверь, и тут первой показалась Лизи Норман. Она сошла на землю, крупная, взволнованная, и прямо подошла ко мне и взяла меня за руку:

— Эндели юурде кяйсин, к Энделю ездила,— сказала она.— Говорила, вы гостите у нас. Мой сын помнит вас...

Салев смотрел на нас удивленно, не понимая, что же происходит, ведь еще недавно она меня не приняла.

Нужно ли было говорить ему, что с прошлым нас связывают человеческие отношения... Я провел малоприютное детство и отрочество и совсем еще не окрепшим молодым человеком приехал в Таллинн и с радостью открыл для себя уютный и дождливый мир крепких и некрикливых людей.

— Скажу тебе, Салев, меня всегда согревал холод Эстонии,— сказал я и сам удивился этой неожиданной правде.

Надир Сафиев

Обожженные солнцем

Впервые, пожалуй, я обратил внимание на изделия эфиопских мастеров, побывав в гостях у одного знакомого в Аддис-Абебе. Меня усадили за небольшой столик, заставленный тарелками с дымящимися мясными и овощными кушаньями, источающими пряные ароматы. Хозяин взял белейший, тончайший, словно кружевной, блин, завернул в него тушенные с перцем овощи, обмакнул его в острый соус уот и начал меня кормить буквально из своих рук. Так уж повелевает закон гостеприимства.

Но рассказ мой не о местной кухне, хотя это весьма достойный предмет для разговора.

Уже войдя в комнату, я прежде всего обратил внимание на странный столик, похожий по форме на песочные часы. На нем-то и лежали блины-ынджера, принятые мною поначалу за стопку салфеток. Круглый столик для блинов был искусно сплетен из разноцветной соломки, образующей геометрический узор. На стене висели коврики, явно тканные вручную, и очень красочные орнаментальные ленты.

— Такие ленты до сих пор ткут на старых станках для национальных накидок-шамм,— пояснил хозяин, заметив мои любопытные взгляды.— Вон висит у дверей шамма моей жены — ее обрамляет лента с национальным цветным орнаментом. У разных народов нашей страны орнамент отличается узором. Раньше считалось — чем шире, богаче тесьма на шамме или платье, тем знатнее владелица, тем праздничнее ее наряд.

У жены хозяина, быстро меняющей тарелки на столе и подливающей в бокалы самодельное пиво-теллу и легкое вино-тэдж, слегка позванивали браслеты, и покачивались в такт ее легким шагам серьги из слоновой кости, а на груди блестел большой серебряный крест. Эфиопские ювелиры создали множество разнообразных по виду нашейных крестов, которые являются здесь непременной принадлежностью людей, исповедующих христианство.

... Когда у меня от острых блюд, которыми поочередно кормили с ладони приветливые домочадцы, уже текли слезы и еле ворочался язык, хозяин, видимо, вошел в мое затруднительное положение и, вызволив из плена гостеприимства, пригласил на чашечку кофе в свой кабинет.

Разливая из глиняного кофейника пахучий напиток в черные чашки, он торжественно произнес:

— Настоящий эфиопский кофе: зерна были собраны в провинции Кэ-фа, откуда и пошло его название. Чтобы сохранить аромат и крепость кофе, мы варим его только в керамической посуде, которую издавна изготовляют наши гончары. Среди них и родственники моей жены — гураге. Этот народ живет в основном к юго-западу от Аддис-Абебы. Гураге насчитывается больше миллиона, когда-то они объединялись в самостоятельные княжества. Хотя они всегда были скотоводами и земледельцами, но у них также большое развитие получили ремесла. Многие выходцы из гураге — гончары, кузнецы, плотники, ткачи — подались в столицу. От своего народа моя жена унаследовала умение ткать цветные полоски для шамм, а ее дядя-гончар подарил мне этот кофейный сервиз. Навестите его. Гончарную мастерскую Тырунеша Бале вам любой покажет у меркато — столичного рынка.

Когда попадешь в этот район Аддис-Абебы, глаза разбегаются. В мастерских изготовляют все: от плетеных шкатулок и подносов до шерстяных ковров, от оригинальных поделок из кожи и меха до дорогих ювелирных изделий из слоновой кости и серебра.

Тырунеш Бале ждал нас у входа в свою лавку — его уже предупредили.

— Прежде всего отправимся в мастерскую, покажу, как рождаются кувшины.— Бале улыбнулся и широким взмахом руки обвел сверху донизу полки, сверкающие глянцевитыми боками кувшинов и ваз.

И мы двинулись к домику Тырунеша, спрятавшемуся за лавкой в широких банановых листьях. Около него стоял ослик с двумя корзинами. Женщины и дети выгружали из них глину в квадратные бетонные чаны. В один — красную, в другую — черную. Глину возят за десять километров отсюда, с берегов реки Киле.

В чаны доливают воду и месят глину ногами, иногда добавляют молотый кирпич.

Бале заводит нас под навес и останавливается у станков, где укреплены на одном стержне гончарные круги. Он бросает на верхний малый круг кусок красной глины, садится на стул и начинает вращать нижний круг двумя ногами. Чуть касаясь глины левой рукой, мастер правой «вытягивает» из бесформенного куска глины горлышко будущего сосуда. Мы смотрим во все глаза на таинство рождения нового кувшина, а Бале дает пояснения:

— Когда несколько кувшинов будут готовы, их ставят вон в те кирпичные печи для обжига. Чтобы получить сосуды черного цвета, подкидывают в огонь зеленых веток с листьями для дыма. А потом уже раскрашивают. Орнамент же делают по сырой глине: вокруг горла кувшина выводят узор с помощью точек и бугорков. Затем втирают мягкой тряпкой свежую красную глину и ставят в печь. При обжиге таких сосудов дыма не должно быть, тогда кувшины получаются красновато-бурого цвета с отчетливым рисунком.