Слава Перуну! - Лев Прозоров

Где-то там, в чреве земляного горба, покоился, со своим верным мечом, с любимым конем, в боевой броне, Сын Сокола, и темной была его гибель в этой земле…

На закате разожгли поминальный костер, лили на косматый от травы лоб кургана мед и вино, сыпали хлебные зерна. В котлах – на время полюдья Пардус отказался от своей неприязни к котлам, как и к возам, впрочем, варилась поминальная страва – кутья из пшена и черники, сваренная на меду. Князь Святослав заколол на могиле красавца коня, поднял конскую голову на шесте рядом с выбеленными солнцем, дождями и снегами многих лет черепами деревлян. По кругу шли ковши с легкой брагой – не то было место, чтоб пить настоящие, крепкие стоялые меды. Не было с полюдьем Бояна Вещего, пропал волхв по своим неведомым делам, пропал вместе с ним и Вольгость Верещага, угодивший к нему в ученики. Вот где б было место его песне о печенежском походе.

Но здесь петь её было некому – хотя, верно, не было у Игоревой могилы не помнивших эту песню наизусть.

Поминальное слово стал говорить самый старший – одноглазый Ясмунд, сын Ольга Вещего.

Славу воздал он Соколиному Роду, приведшему Русь от полуденных берегов Варяжского моря к Днепру. Но не только родом был славен Игорь Сын Сокола – не уронил, но умножил он славу пращуров.

Вновь услышал Мечеслав Дружина о подвигах Сына Сокола, про замирение деревлян и улутичей, о том, как остановил он, молодой князь обескровленной хазарским вероломством Руси, хищных печенегов, как разбил и покорил их в самом логове степных хищников, не испугавшись страшного знамения, как ходил в походы на греков, не испугавшись зажженного царь-городскими кознодеями моря.

Но сейчас вдруг захотелось Мечеславу Дружине понять, кто он был, великий князь Киевский. Каким он был. Раньше все князья казались великими полубогами уже по княжьему имени – но вот княгиня Ольга, не говоря уж про её младшего сына – тоже ведь княжьего роду.

Игорь был бесстрашен. Ничто не могло его устрашить, ничто не могло заставить отказаться от задуманного – ни дневная ночь, ни горящие волны. Сын вождя Ижеслава спрашивал себя и понимал: невзирая ни на какое посвящение – испугался бы. Да что уж – вятича даже болотницы с топляками, по чести сказать, страшили, не то что повернувшийся черным ликом Даждьбог!

И ещё Сын Сокола был упорен. Он не знал не только страха – слово «невозможно», слово «поражение» тоже были ему неведомы – до самой гибели. Великий князь не насытился тем, что отшвырнул печенегов от своих рубежей – только победа и клятвы верности печенежских темников, только русский стяг над древними стенами Тьмутаракани заставили Сына Сокола вложить в ножны тяжелый меч. И в походе на греков – не успокоился на том, что сумел большую часть русской рати вывести из рассевшегося посредь Русского моря огненного пекла.

Так это про него по воле его же супруги говорили, будто он устремился за неурочной данью к деревлянам, возжелав шкур и мёда после изобильной греческой дани? Он пошёл на поводу дружинников, обзавидовавшихся-де на роскошь Свенгельдовой дружины?

Пожалуй, Мечеслав понимал, отчего старые воины-вятичи, помнившие великого князя, отказывались верить в то, что рассказывали в Киеве.

Сон сморил Мечеслава ненадолго. Проснулся ещё до зари. Небо было серое, медленно угасали звезды. Над возами туда и сюда двигались копья дозорных. На вершине кургана, у угасающего костра, одиноко сидел человек – князь Святослав почитал бдением прах отца.

Мечеслав потихоньку пробрался между спящими к берегу, спустился к притулившейся на отлогом краешке роще. Скинул шлем, положив его рядом, стряхнул рукавицы, зачерпнул обеими ладонями осенней ледяной воды из Ужа, ополоснул лицо, сгоняя сонную одурь.

Вот-вот покажется за спиною, из родных краев, край лика Хорса-Даждьбога. Эх, на восход омываться-то положено, не спиною к Светлому и Тресветлому, вступающему в небеса…

С утра, попрощавшись с местом последнего упокоения Сына Сокола, снова двинулись в путь. На сей раз вечер застал их во Вручьем. Вручи, хозяева городка, в давней войне быстро пошли к Ольге под руку – и остались живы и даже при чем-то вроде власти – во всяком случае, за судом и советом окрестные деревляне часто приходили не к княжескому посаднику, что больше занимался сбором дани, а к Упору Вручу – похожему на лося хмуроватому долговязому старику с длинным лицом, длинными руками и ногами. Во Вручьем дружинники великого князя с удовольствием перевели дух – хоть и тут со всех сторон неприязненно глядели деревские глаза, всё же город – не лесная пуща. И теплее, и суше… да и спокойнее между стен. Ну и баня – как же с дороги да без бани!

Тут провели целый день – великий князь заперся в покоях посадника с их обитателем, а ближе к полудню к беседе позвали и Упора Вруча. Кстати, меньшие Вручи ходили у посадника в ближних отроках. Благо, не отвлекал никто – с дарами, кроме самого Вруча, никто из деревлян не явился, за судом и Правдой – тем паче.

Вечером, правда, в покои, где спали дружинники, пришли девушки-челядинки. Пришли и встали тенями рядом с лежанками. Дружинники великого князя с изумлением воззрились на них. Поздние гостьи молчали, опустив глаза.

– Девки, вам чего? – выразил общую мысль Клек.

– Мы будем согревать постели господ русинов… – в тихом голосе ответившей не было ни привычной уже по Деревской земле ненависти, ни страха.

Только покорность. И она пугала сильнее и сильнее злила.

Воины запереглядывались.

– Это что ж, воевода расстарался? – недобро полюбопытствовал уже было прилегший Икмор, садясь на лежанке.

– Нет, – так же ровно и безжизненно отозвалась та же деревлянка, не поднимая глаз. – Нет, господин русин. Нас послал господин Упор Вруч…

И она взялась за пояс. За нею, будто по приказу, завозились остальные.

– Так! – гаркнул Ратьмер. Когда появились деревлянки, он снимал обувь – так теперь и стоял в одном пошевне, держа другой в руке. – А ну пошли отсюда! Пошли-пошли… постели и так… не холодные.

На этот раз на лицах девушек мелькнула тень живого чувства – облегчения. Без отсвета благодарности. Они так же бесшумно развернулись и быстро убрались из покоя, чудом не застряв в дверях.

– Греть постель они будут… – сплюнул Клек. – От покойницы, поди, и то тепла больше…

– Не болтай к ночи! – хмуро отозвались из тёмного угла.

– А пойти и усы седые повыдирать Вручу, старой сволочи, – с чувством сказал Ратьмер. – За хазар он нас держит, что ли…

– Нуууу… – успокаивающе протянул Икмор. Сын Ясмунда уже успел улечься обратно, закинув руки за голову. – Человек гостеприимство проявить хотел, чего ж теперь…

– Хорошо гостеприимство за чужой счёт! – продолжал кипеть Ратьмер.

– А ты б хотел, чтобы Упор Вруч сам пришёл? – хихикнул из угла незнакомый Мечеславу русин. – Он старый и некрасивый.

Те из русинов, что ещё стояли, легли – от хохота, при этом на лежанки угадали не все. Ратьмер запустил в шутника пошевнем – тот поймал и швырнул обратно.

По-иному вышло в следующем становище – городке на реке Припять с травяным именем Чернобыль. Тут уже слышался чаще дреговский выговор – с деревлянами не перепутаешь. Тут не морозили спины злобные взгляды – дреговичи глядели хоть и настороженно, замкнуто, но без злости. А были и любопытные глазенки детей, и быстрые, обманчиво-мимолетные, оценивающие взгляды женщин, живо напомнившие Мечеславу покойную Луниху…

Даров наволокли – полный двор. Взять хоть ту их часть, что можно было съесть или выпить – дружине пришлось бы трудиться дня два, если не три – а потом ещё денек от неуемного обжорства отлеживаться. Везти с собой – так сколько ещё принесут в следующих становищах, да и попортится в дороге.

Мечеслав поделился этими раздумьями с Икмором, но младший сын Ясмунда только хмыкнул:

– Делов-то… от каждого кушанья отведаем да оставим. Будет им вроде как моленное…[19]

– Тоже кумир Божий отыскался… – фыркнул слушавший беседу приятелей Клек.

Но так в конце концов и сделали.

Нашлись и взыскующие княжьей Правды, и просто желавшие посмотреть на правителя державы вблизи – за день Чернобыль просто вскипел народом.

Если князю пришлось разбираться с судебными тяжбами и прошениями, то его дружинникам досталось внимание иного рода.

Дивное дело – в тлевшей ненавистью деревской земле никто не поднял руки на витязей великого князя. А здесь – охотники эдак почтительно задрать киевских воинов, выказав свое бесстрашие перед друзьями, а в первую голову подругами, съехались, похоже, к Чернобылю со всей округи.

Сам Мечеслав Дружина за день гостьбы в городе на Припяти успел подраться три раза. Два – на мечах и один – на кулаках. Ну что он решил для себя – не селяне, нет. И не князь-Глебовы недотепы. С какого конца берутся за меч, знали хорошо. Но дрались явно реже, чем бойцы лесных городцов или порубежных крепостей на хазарской границе. На счастье, убивать никого не пришлось. Сбитые наземь, дреговичи звали пить мировую – соглашался. Засыпали расспросами. Любопытно молодым дреговичам было все: и откуда сам – по голым, без наколок, рукам и волосам, стриженным под горшок, а не в прядь посредь обритого черепа, угадывали, что не русин, и про хазар, а больше всего – про Киев и про князя. Мечеслав отдувался, как мог, отчаянно жалея, что рядом нет Верещаги – вот кому было б раздолье и для драк, и для рассказов… иногда спасал Икмор – если сын Ясмунда в это время сам с кем-нибудь не дрался, не пил мировую, не утолял любознательность чернобыльских молодцов.