Слава Перуну! - Лев Прозоров

Рядом заорал Войко – откуда?! Велено было же после свиста бежать! – Мечеслав вскинул голову – на него падал, как коршун, дозорный в рысьей накидке, метя в глаза ножом.

Уворачиваться уже не было времени, упал на спину, выставив перед собой лезвие варяжского меча.

Окончание у меча тупое, и заколоть им врага – непросто. Но не тогда, когда враг сам кидается на клинок с высоты в полтора человека. Яблоко вдавилось в лесную землю и опадь целиком, тяжко потянуло развороченным чревом, а из распахнутого рта выплеснулось прямо в лицо вятичу вперемешь с кровью кислое.

Отшвырнул дергающегося дозорного, ошалело озираясь в поисках четвертого. Увидел спину – враг бежал к коням. На этом не было ни рысьего плаща, ни волчьего – сукном подбитый кожух. Рядом обнаружился бледный, как зимняя луна, Войко, обеими руками держащий перед собою вражий топор. Выдернул из рук отрока оплетенное ремнями топорище, метнул – л-лешший! Не привык он швыряться этими тяжеленными дровоколами! Топор, крутанувшись, ударил не в спину и не в затылок – в круп коньку. Тот, бедолага, взвизгнул жутким голосом и полетел кувырком.

«Проклятье это моё, что ли, – тоскливо мелькнуло в голове вятича, – коней калечить, скотину безвинную. Вот так и у первого хазарина… нет, у второго…»

В два прыжка подскочил к месту, где бился искалеченный конь. Придавленный всадник мотался безвольным чучелом. Голову вывернуло так, что Мечеслав увидел лицо – такое же голое и безусое, как у того, с дерева.

Из четырех доглядчиков остался один, однорукий. Теперь уже Мечеслав кинулся к нему, пытающемуся встать, ударил кулаком. Раненому, оказалось, немного надо – повалился мешком. Вот так, теперь перетянуть культю, чтоб дожил до расспроса хотя бы.

– Мох! Серый! Паутину! Живо!

Конечно, такую рану мхом да паутиной – даже тем количеством, что можно набрать в ельнике осенью – не больно заткнёшь, но хоть чем-то…

Ну вот, хоть струя унялась, и то хлеб…

Теперь связать. Его же поясом. Руки в локтях. А стреножить его штаны без пояса сами стреножат.

А теперь…

От заушины отрок отлетел в кусты.

– Свистну – беги! Свистну! Беги! Я тебе это говорил?! – вполголоса зашипел, вставая над ним, Мечеслав Дружина. – Говорил я тебе?!

– Д-да… – проговорил Войко. Встал, держась за распухшую щеку. – Так я ж бежал…

– Чего?!

– Бежал! К тебе бежал! Ты ж сказал только «Беги!», а куда – не сказал!

Несколько ударов сердца Мечеслав рассматривал закусившего губу, сопящего, исподлобья, но твердо глядящего на него Войко. А потом злость сгинула, и вятич, садясь на землю, засмеялся, но тут же сам себя оборвал. Не больно хорошим смех получился.

В общем, отрок-то прав вышел, коли подумать. Ну побежал бы – догнать могли, а привести подмогу не успел бы всяко. И ведь это он под ноги тому, с дубиной, кувыркнулся.

– Басс… басалыха русынскы… валацуга… – зашипело с желто-рыжего, щедро забрызганного красным, ковра. Ожил безрукий. Ожил и кривичем оказался. Любопытные дела. Тут, похоже, не только эта, не пойми какая, родня мещеры да муромы гуляет.

С конями вышло хлопотно – оказались злые, как печенежские, да ещё близость боя и крови их взбудоражила. Эх, сюда бы Ряско или Муху…

Нету времени с ними возиться. Надо отволочь побратимам однорукого языка. За конями и потом вернуться можно. А ежели раньше вятича поспеют на запах крови лесные звери – такую, стало быть, конские Боги, близнецы-Усени, чужим скакунам судьбу дали.

А вот беднягу с разбитым топором крупом и несчастного, ещё дергавшегося, доглядчика в рысьей накидке Мечеслав добил сразу же. Конька сулицей, а человека – ножом по горлу.

На такую смерть не стоит обрекать никого. Даже хазар, пожалуй.

И он вернулся, чуть попозже, уже доставив пленника, на груди которого поблескивала золотою насечкой толстая гривна, в распахнувшее ворота Красное. Вернулся с Войко, теперь с трудом сдерживающим радостную улыбку. Показал, как ловить осилом коней и усмирять их. Как отсекать головы у убитых – поближе к затылку, и топором это делать ловчее, чем мечом. Во второй раз их, вернувшихся, встретили уже радостными криками все русины Красного становища. Отроки приняли под уздцы коней доглядчиков. Войко, едва дождавшись дозволения старшего, умчался вместе с местным отроком насаживать добытые головы на тын. К его полному счастью, Мечеслав первой протянул ему голову обладателя дубины со словами:

– Держи, твоя. Без тебя б не справился.

Местный посадник носил выразительное прозвище Недосека – Мечеслав бы скорее назвал его Недошивой, вместо правой щеки у воеводы был жуткий узел из шрамов на месте плохо заштопанной раны – руки, что ли, тряслись у лекаря? Из-за этого он слегка шепелявил, а глаз над изуродованной щекой казался всё время не то от ярости, не то от изумления вытаращенным и закрывался плохо, а рот кривила вечная усмешка.

– …А што тут шделаеш-то? – угрюмо вопрошал Недосека-Недошива Икмора, видать, продолжая какой-то разговор. – У меня вшего войшка, парень, – дюшина отроков. Кривиши мештные – мирятиши ш башеей – больше доглядшики, шем воины. И против ворот эти ушелишь… пойдешь тут Шмоленшк вырушать – одно што швоих там и полошишь.

За известие о том, что на подходе невесть откуда взявшаяся дружина великого князя, обрадованный Недосека уже посулил Перуну быка на следующий же праздник Метателя Молний. Самое большее, на что посадник рассчитывал перед этим – что удастся подороже продать пришлым становище. Глядишь, к следующему уже не пойдут.

– Ну что, теперь вот с этим полоняником побеседуем, – Икмор, улыбаясь, подошёл к однорукому, которого прислонили к завалинке, и кто-то уже сунул ему в руку плошку с мясным отваром. – Откуда в гости пожаловали, кто воевода?

– З кудзыкыной гары до тваей мацкы дыры, – злорадно огрызнулся бледный кривич.

Недосека хмуро вздохнул и спросил, спокойно и деловито:

– Огонь нешти?

Икмор отрицательно качнул головою, продолжая задумчиво разглядывать скалящегося языка. Тот был разве что на год-другой старше Икмора и Мечеслава.

Воевода кашлянул:

– Да мне, парень, шамому нелюбо. Которым любо, тех не дершу – и каты ш них дерьмо, и гридины того хуше. А надо бывает.

– Ну, когда надо, отчего и нет… – улыбка Икмора внезапно из привычной, весёлой, перекинулась в отцовскую – в ту, что так запомнилась Мечеславу Дружине по первому дню у стремени Святослава. – А нам незачем. Первое дело, всё ж не хазары – поглядим ещё, может, великий князь с ними захочет миром дело повести. А второе… И так всё ясно. Ракша!

Подскочил отрок, уставился на сына Ясмунда сияющими преданными глазами.

– Седлай коня, поезжай к нашим. Доложи – пришли полочане. С ними варяги и литва. Ведёт молодой князь Рогволод.

Рядом что-то с легким тупым звуком упало наземь. Мечеслав повёл глазами и увидел отрока из местных, под ногами у которого валялся выпавший из рук черепок с багряными угольями – те раскатились по мокрой глинистой земле и с шипением гасли теперь, а отрок и не видел, таращась на киевского дружинника, как на невиданное диво.

Один Ракша, на прощание вскинув правой рукой, припустил к своему коньку.

Лицо пленного из злорадного стало злобно-изумлённым, неверящим.

Недосека одобрительно хмыкнул.

– Ражведали уше. Быштро вы…

– Это нам ни к чему. – Икмор повернулся к пленному. – Ну, дальше скоморошить будешь? Сам видишь, что мне надо, всё знаю. Могу и имя твоё назвать – ну по-дурацки ж выйдет. Может, сам назовёшься да пойдешь в теплую хату к знахарю поправляться? Или ты и имя назвать за измену считаешь?

– Круглец я… – выговорил тот, продолжая с изумлением смотреть на сына Ясмунда. Надо сказать, Ратьмер с Мечеславом тоже косились на приятеля, с трудом удерживаясь, чтоб не вытаращиться вроде пленного или того же отрока с углями.

– Угу, Круглец, Рогволода дружинник. Послали тебя присмотреть, чтоб ночью со становища гости к вам не нагрянули, так?

– Так…

– Ну вот, а ты лаяться, – Икмор укоризненно покачал головою и повернулся к воеводе. – Отнесите в тепло, что ли, да лекаря приставьте. Воевать станем – на наш полон поменяем, а нет – пусть к своему князю возвращается. Князю служить и однорукий сможет. Голова б на плечах была. Вон мой батя – с одним глазом, а уж третьему князю служит.

– Поштой! – вскинулся изумлённо внимавший юному дружиннику из Киева Недосека. – Так ты што ш, пар… боярин, ты Яшмунду кривому шын будешь? Ольгов внук?

Улыбка сползла с довольного лица Икмора, упертые было в пояс руки безвольно обвисли вдоль тела.

– Опять… – простонал он. – Вот правду ж говорят: язык мой – враг мой… Слушай, Недосека, не в службу – попить у тебя ничего не сыщется, а то в глотке пересохло? Только не горячего пива, убью, как Перун силён!

Посадник только кивнул – и трое отроков разом кинулись к длинным срубам под поросшей травою кровлей.