Не поворачивай головы. Просто поверь мне - Владимир Кравченко

Как-то послал рассказ жены по е-мэйлу японской переводчице. Скромная токийская русистка Сэцу Канэмицуподкармливала в самые злые годы 90-х. Я звонил по телефону, назывался, чувствуя себя шпионом, в ответ заслушивал прочитанный по бумажке текст про «памик Пушькин» и выходил на свидание с японским человеком, молча передававшим мне «вещь» — конверт с авансом в 100–200 долларов, версткой, потом на задах Савеловского находил эту квартиру и, назвав себя, попадал в странное место за железной дверью: трое японцев сидели в заставленной до потолкааппаратурой комнате и неотрывно смотрели в мониторы, отвлекаясь, чтоб ответить на приветствие и вручить прилетевший с нарочным журнал. Журнал «Иванушка» с рассказом жены, с полосными иллюстрациями в духе соцреализма 50-х, с заголовком на задней странице обложки меня не убеждал, японские иероглифы походили на птичьи следы. Я пытался угадать, который из рассказов — жены, и накладывал ее фамилию на вязь древоточца, считая знаки — этот? А может — тот? Дома проводил эксперимент: жена как автор должна угадать свой текст, рассказ не может не отозваться под взглядом создателя и подушечками ее пальцев. Ни фига не угадывала и в досаде отбрасывала журнал в угол. То ли это было, что женой писалось? А может, пройдя сквозь руки стольких посредников, рассказ превращался во что-то другое? Оцифрованный, разобранный на кирпичики из чередующихся единичек и ноликов и прилетевший по проводам текст что-то терял неизбежно и переходил в новое агрегатное состояние. Ведь цифра не есть буква. Испокон веков было так: отдельно цифра и отдельно буква. Ч т о вылетело из моего «Макинтоша» и ч т о прилетело по проводам в Токио? Что за текст получился и что это за писатель, манипулирующий трансформерами текстуально-цифровыми, может, это и не писатель уже, а ножка от радиолампы? И нет ничего удивительного, что автор не может угадать свой рассказ — японские иероглифы тут ни при чем. Потому что он уже не автор, а в лучшем случае соавтор этому пространству и этому лучу лазерному, системе кластеров, потоку электронов.

Солдатом писал пальцем на припорошенном пылью обтекателе БЧ ракеты: Токио! Нью-Йорк! — мечтая о путешествии в эти и другие части света с помощью единственного бывшего в нашем распоряжении средства передвижения. Теперь мечта, не исполнившись, сбылась: вхожу в EarthCam и смотрю, что там происходит, какая погода, чем люди заняты, как спешат по тротуарам, целуются при встрече, смеются, радуются, нетерпеливо пританцовывая, ждут зеленого на переходе, слушаю шум большого города:

earthcam.com/usa/newyork/timessquare/?cam=lennon_hd

Смотрю и думаю: вдруг это чей-то большой развод, какой-то неизмеримо превосходящей нашу цивилизацию, которая теперь получила возможность манипулировать нами и так и этак, ухватив за самое беззащитное место — цифровые носители, пересылку и прием, вдруг наступит такой час и все исчезнет, словно и не было, стертое неумолимой автопрограммой Мертвая рука, до поры спящей в недрах каждого скана, каждого файла?

ВМЕСТЕ ВЕСЕЛО ШАГАТЬ ПО ПРОСТОРАМ

Смартфон заиграл «Вместе весело шагать по просторам…».

Звонил Борис из зоопарка. Приглашал на смотрины новорожденных зверенышей.

Вечером мы с Алиной встретились на «Баррикадной».

Опять моросил дождик, опять зоопарк — то есть лес, джунгли, пустыня Сахара, Антарктика, мы гуляли по аллеям, укрытые зонтом, время от времени вскрикивала какая-то экзотическая птица, выли гиены, где-то неподалеку, наверное, было болото, потому что по кустам тянуло сыростью, как из погреба. Борис провел нас в слоновник и показал слоненка, в появлении которого на свет принимал участие; слоненок-девочка с поросшим шерсткой хребтом (память о мамонтах-предках) была мила и доверчиво тянулась к Алине хоботом, ожидая гостинца. Все малыши одинаковы — игривы, забавны, все своей невинной прелестью мобилизуют нас на битву за жизнь детеныша, — основной инстинкт жизни, один из основных. Имя слоненка нам не назвали, чтоб оно не вышло за ограду зоопарка и не стало достоянием всех — клички зверей секретят, чтоб посетители не отвлекали зверенышей окриками. Потом прошли к копытным и посмотрели зебренка— застенчивую полосатую лошадку, спрятавшуюся от нас под животом мамы-зебры и упорно поворачивающуюся своим разлинованным задиком. Местный суперстар — жираф Гамлет-Самсон — принял из рук Бориса морковку и, опустив голову из своего заоблачного высока, как журавль ведро в колодец, позволил погладить себя по вытянутой, как у клоуна, печальной морде с большими выразительными сливами глаз. Длинный фиолетовый язык, которым жираф смахнул морковку с ладони, казался отдельным зверем в пасти этого зверя, выглядывающим из глотки, словно моллюск из раковины. Маленькие рожки едва выступали из черепа, но служили вполне грозным оружием в межвидовых разборках и обороне от хищников.

В этом году Московский зоопарк переживал «бэби-бум»: размножились слоны, гориллы, винторогие козлы, дагестанские туры, зебры и даже гадюки. Впервые у нас, и вообще на территории России, родился детеныш гориллы — самец. Его посмотреть нам не удалось — обезьянник был закрыт на профилактику. Людей к маленьким обезьянкам не пускают — слишком близко стоим на эволюционной лестнице и болеем одинаково, маленькая горилла может заразиться от нас и умереть.

Мы стояли у сарая. Я ковырял в замке ключом, полученным от Бориса. Иногда он давал мне ключ от своего святая святых — сеновала.

А куда мы пришли, спросила Алина. Копытных надо кормить сеном, вот в чем закавыка, в центре Москвы в пределах Садового есть большой сеновал — а ты не знала? В сарае Алина при виде кучи сена рассмеялась: так это действительно сеновал? Да, подтвердил я, ты же видишь. Отборное сено, накошенное в самом экологически чистом районе Подмосковья, ты давно валялась на сене? Никогда не валялась, как-то не пришлось. Ну-у, теперь подружки лопнут от зависти, когда расскажу им, как кавалер привел меня вместо ресторана на сеновал. А что мы здесь будем делать?

У окна был оборудован уголок — мягкие кресла, сервировочный столик, на нем кофеварка, кубик стереоустановки с колонками — старомодная дека с замызганными кассетами. Я включил кофеварку и музыку. Вся музыка у этого пошляка была как на подбор сладострастно-томная, настраивающая на латино­американский лад, чтобы многочисленные Изауры, которых он сюда приводил, побыстрей превращались в рабынь его любострастия. К зверям у Бориса был еще один специальный интерес — он мог бесконечно рассказывать про эту сторону жизни своих подопечных: как это происходит, с какой частотой, у кого какой в сантиметрах и в минутах продолжительность — все отмечал и даже записывал, благо это входило в обязанности. Книжицу эту берег и зачитывал в компаниях. Иногда заглядывал в недалекий Дом литераторов, где ему наливали, с неизменным успехом рассказывал про зверей, как это у них происходит, кадрил двух-трех молодых поэтесс и уводил в свои владения. К вам за столик подсаживается человек и объявляет: сегодня я принимал роды у слонихи. Будете вы слушать такого человека?

Мы выбираем себе друзей, жизнь в молодости сводит нас, а потом что-то с ними происходит, помрачение, паранойя, странные извивы психики, которая не стоит на месте, а бежит по камешкам, как ручей или речка-невеличка, огибая коряги, пока не упрется в препятствие, накапливаясь в бочажке, наливаясь ядом тины и тления, и если мы — друзья, вынуждены терпеть, иногда подыгрывая, терпеть до определенного момента, пока человек не теряет меру и становится страшен. Таких вокруг меня все больше, ошибки в людях с возрастом накапливаются и выливаются в перверсии, многие вместе с профессиями и деньгами теряли облик, скатывались в причудливые стратегии замещения, меняя человеческое на экзотическое — беспросветный буддизм, блаватизм, кромешное блядство, алкоголизм вискарный (от слова «виски»).Новое время перемалывало в своей мясорубке, истории друзей — истории личных крахов, в каждой из которых есть что-то волнующее и величественное, и истории трагедий, в которых нет ничего, кроме трагедий. Одного приятеля в кои-то веки увидишь, другого-третьего вспомнишь, и всех отчего-то жалко становится. Уходя, человек уносит часть твоей жизни, кусок прошлого отваливается вместе с его исчезновением, словно речная круча, подмываемая паводком, пластами кромсая память, дружбу, всю разветвленную сеть отношений, которыми ты, словно корневой системой, крепился к этому городу. Телефонная книжка все больше походит на поминальную записку, подаваемую во время просительной ектинии, отдельные страницы с вычеркнутым рядом фамилий пролистываешь, не задерживаясь, смартфон в этом смысле гораздо удобней для манипуляций — на вопрос «удалить?» отвечаешь кнопкой «да», и человек небольно гильотинируется в памяти умной машинки.