Горячие деньги - Дик Фрэнсис

Я очень сомневался, что Малкольм с этим согласится, но ответил только:

— Когда он мне в следующий раз позвонит, я ему передам.

— Но Джойси совершенно уверена, что ты знаешь, где он скрывается, — заметил Дональд.

— Вовсе не обязательно, — сказал я. — А вы знаете, что Люси и Эдвин тоже здесь?

Это мгновенно отвлекло их внимание, они завертели головами, надеясь отыскать Люси и ее мужа во все увеличивающейся толпе.

— Разве Джойси не сказала, что здесь сегодня должна собраться почти вся семья? — задал я вопрос, ни к кому конкретно не обращаясь.

Фердинанд ответил, не поворачивая головы:

— Она сказала Сирене, что ты будешь здесь. И просила Сирену передать мне, что она и сделала. Вот мы и приехали вместе. Я не знал про Дональда и Хелен и про Люси с Эдвином. Наверное, Джойси хотела застать тебя врасплох.

Его взгляд мельком скользнул по моему лицу, оценивая впечатление. Не думаю, что он сумел заметить что-нибудь интересное. Джойси столько раз называла меня «дорогой мой», хотя чувства ее при этом были далеко не всегда добрыми, что я давно привык не обращать внимания на слова.

Так случилось, что Фердинанд стоял совсем рядом со мной.

Я неожиданно для себя самого наклонился к его уху и тихо спросил:

— Фердинанд, кто убил Мойру?

Он сразу же и думать забыл про Люси, развернулся всем корпусом и напряженно уставился мне в глаза. Я видел, что он быстро что-то перебирает в уме, прежде чем ответить, но разгадать его мысли не мог. Хотя из всех братьев Фердинанд был наиболее близок мне по духу, по сравнению с ним все другие были просто открытые книги. Фердинанд всегда был очень скрытным, наверное, не меньше, чем я сам. Он тоже хотел построить себе потайное убежище в стене палисадника, когда я сделал свое, но Малкольм не разрешил, сказал, что одного вполне достаточно. Фердинанд долго дулся на меня и не разговаривал и злорадствовал из-за дохлых крыс Жервеза. Я задумался, насколько люди, взрослея, остаются похожими на себя в раннем детстве: насколько оправданно утверждение, что все коренным образом меняются, и, напротив, можно ли верить, что где-то в глубине души, под множеством защитных слоев каждый человек остается прежним, каким был в детстве. Хотел бы я, чтобы Фердинанд оставался таким, каким я знал его в десять, одиннадцать, двенадцать лет, — отчаянным мальчишкой, который ездил на лошади, упираясь головой в седло и задрав ноги вверх, — и никоим образом не убийцей.

— Я не знаю, кто убил Мойру, — наконец ответил он. — Алисия утверждает, что ты. Она сказала полиции, что убийца — наверняка ты.

— Это не я.

— Алисия считает, что полиция могла бы легко опровергнуть твое алиби, если бы постаралась.

Они в самом деле очень старались: проверили, чем я занимался каждые отдельно взятые пять минут того дня. Но все их подозрения и старания оказались напрасными.

— А как ты сам думаешь? — полюбопытствовал я.

Его глаза блеснули.

— Алисия говорит…

Я резко оборвал его:

— Твоя мать слишком много треплет языком. Ты не можешь думать своей головой?

Он, по-моему, обиделся. Обнял за плечи Дебс и Сирену и объявил:

— Мы трое пойдем сейчас немного выпьем и перекусим. Если ты упадешь с лошади и свернешь себе шею, так тебе и надо!

Я улыбнулся ему, хотя он вовсе не собирался шутить.

— И перестань так мерзко ухмыляться, — добавил он. Он развернул девушек и увел их прочь. Я удивился, что ему удалось уйти с работы на целый день, но на самом-то деле большинство людей могут взять отгул, если им очень нужно. Фердинанд работал статистиком и учился на курсах, чтобы получить повышение в своей страховой компании. Какова вероятность, подумал я, что тридцатидвухлетний статистик, жена которого красит ногти пурпурным лаком, будет присутствовать, когда его брат свернет себе шею на скачках в Сзндаун-парке?

Дональд и Хелен сказали, что они тоже не прочь проглотить по сандвичу (собственно, Дональд сказал), а Хелен добавила совершенно искренне, что она желает мне благополучно закончить скачку, что бы там ни говорил Фердинанд.

— Спасибо, — сказал я, надеясь, что смогу оправдать ее доверие, и вернулся в раздевалку.

Люси и Эдвин могут уехать, не дожидаясь окончания скачек, Дональд и Хелен тоже, а вот Фердинанд не уедет. Он любит скачки. Однажды он, немного выпив, признался мне, что хотел стать букмекером. Он умел принимать молниеносные решения в быстро меняющихся обстоятельствах.

Меня сейчас занимало, как увезти Малкольма с ипподрома до окончания скачек, чтобы он не попался на глаза тем родственникам, с которыми я только что разговаривал. Если все они так уверены, что мне известно, где скрывается Малкольм, кто-нибудь из них, самый хитрый, может поджидать на стоянке, прячась за деревьями, чтобы проследить за мной, когда я буду уезжать.

В Сэндаун-парке тысячи деревьев.

Первая скачка закончилась, и я вышел, чтобы с Янг Хиггинсом участвовать во второй.

Лицо Джо, как всегда, раскраснелось от удовольствия и надежд. Джордж был нарочито деловитым, тоже как всегда. Он в который раз повторял мне, чтобы я был особенно внимателен на трудном первом препятствии и полегче поднимался на горку после трибун в самом начале.

Я выбросил из головы и Малкольма, и убийцу. Это оказалось совсем нетрудно сделать. Небо сияло ослепительной голубизной, прохладный осенний воздух приятно освежал. Листья на всех деревьях Сэндаун-парка только начинали желтеть, а скаковая дорожка, упругая и зеленая, ожидала всадников; и высокие барьеры в три фута толщиной, через которые нам предстояло перемахнуть. Все как всегда. Здесь каждый оказывался лицом к лицу с самим собой, но это всегда вызывало у меня скорее радостное возбуждение, чем страх. По крайней мере до сегодняшнего дня.

Джо сказала:

— Только восемь лошадей, отличное число. А Джордж, как всегда, еще раз напомнил:

— Постарайтесь не слишком сильно отстать на последнем длинном повороте.

Я пообещал, что постараюсь не отстать.

Глаза Джо сияли, как у ребенка, и я с изумлением подумал, что в свои шестьдесят она по-прежнему всякий раз трепещет в предвкушении скачки.

В мире скачек на любом уровне можно было встретить негодяев, но в нем были и такие люди, как Джо и Джордж, чья доброта и дружелюбие озаряли все вокруг мягким светом и делали конный спорт, несмотря ни на что, приятным и здоровым развлечением.

Жизнь и смерть могли иметь какое-то значение в реальном мире, но на быстрой скачке с препятствиями в эту пятницу, солнечным осенним утром, жизнь и смерть казались чем-то неопределенно далеким, неважным. Беззаботная скачка была как глоток свежего воздуха в затхлой, больной действительности.

Я потуже застегнул пряжку на шлеме, вскочил на Янг Хигганса и выехал на линию старта. Наверное, если бы я был профессиональным жокеем и участвовал в скачках раз в десять чаще, я утратил бы необычайное ощущение распирающей грудь радости. Никто не стал бы улыбаться во весь рот, как безумец, зарабатывая на хлеб скачками по холодной погоде, на опасных дорожках и плохих лошадях.

Янг Хиггинс оживился, как будто вспомнил о своем прозвище, переступал с ноги на ногу и встряхивал головой в радостном возбуждении. Мы вместе с остальными семью участниками выстроились в ряд на стартовой линии. Все жокеи оказались знакомыми, мы не раз встречались раньше при подобных же обстоятельствах. Все они были любителями. Сегодня скакали мать, тетушка и дедушка из одной семьи, журналист, сын графа, подполковник, артист цирка и я. С трибун только очень проницательный взгляд мог различить нас, не зная заранее наших цветов. Это было одним из основных правил любительских скачек: полное равенство и анонимность жокеев на старте.

Стартовая лента упала, и лошади рванулись вперед. Впереди у нас было три мили скаковой дорожки, почти два полных круга, двадцать два препятствия и поднимающаяся в гору финишная прямая.

Лошадь тетушки, слишком горячая для нее, устремилась вперед и уверенно возглавила скачку, сильно оторвавшись от остальной группы. Она слишком быстро пронеслась по опасному спуску на первой миле и споткнулась внизу. Это было для нее хорошим уроком и позволило жокею наконец справиться с норовистой лошадью. Еще милю после этого проскакали без происшествий. Моя самая первая в жизни скачка пронеслась неудержимым бешеным вихрем, так что на финише я был совершенно измотан и не мог выговорить ни слова. Но время скачки как бы растянулось с опытом, и я мог уже не только смотреть и размышлять, но даже и разговаривать на скаковой дорожке.

— Эй, не тесни меня, черт возьми! — выкрикнул подполковник справа от меня.

— Чудесный день, — заметил сын графа, который скакал слева. Этот веселый юноша, как всегда, развлекал всех своей болтовней.

— Подбери свою задницу! — пронзительно орала своей лошади матушка, звонко щелкая хлыстом по соответствующей части ее тела. Матушка была хорошей наездницей, терпеть не могла неповоротливых лошадей и терпеть не могла проигрывать. Она весила добрых десять стоунов (63,5 кг) и презирала циркового артиста, которого часто обвиняла в некомпетентности.