Мемуары - Эмма Герштейн

– Это комсомольцы будут петь на улицах! — подхватил он сам себя ликующе. — В Большом театре… на съездах… со всех ярусов… — И он зашагал по комнате.

Обдав меня своим прямым огненным взглядом, он остановился:

– Смотрите — никому. Если дойдет, меня могут… РАССТРЕЛЯТЬ!

И, особенно гордо закинув голову, он снова зашагал взад и вперед по комнате, на поворотах приподымаясь на цыпочки.

Потом мы уединились с Надей, и она стала мне говорить эти стихи по строчкам. Тут же она мне сказала вариант пятого стиха: «У него на дворе и собаки жирны».

Мне казалось, что все это глубоко погребено. До осуждения Мандельштама я ни одному человеку об этом стихотворении не говорила и уж, разумеется, не читала. Но как-то при мне зашел о нем разговор между Мандельштамами, и Надя безмятежно заявляет, что Нине Николаевне Грин больше нравится другой вариант. Вот тебе и раз. Оказывается, я не одна посвящена в тайну. И я не знала, что существует совсем иная редакция.

Его душили собственные ненапечатанные стихи.

Так протекало предгрозовое время последнего года московской жизни Мандельштама. В эту взрывчатую атмосферу влилась новая струя. Приехала Ахматова.

К приезду Анны Андреевны Осип Эмильевич заготовил шуточное длинное послание, в котором были такие фразы: «…Если у вас закружится голова, обопритесь о господствующий класс»; «Вы будете говорить, а мы будем слушать — слушать и понимать, слушать и понимать…»

Анне Андреевне отвели кухоньку (без плиты), и эта маленькая келья прозвана была «капище», следующие комнаты тоже получили соответствующие названия, но я их не помню.

С Осипом Эмильевичем у Анны Андреевны были свои отдельные разговоры — я при них не присутствовала. Только однажды, заглянув по какой-то надобности в «кашице», я застала их вдвоем. С детским увлечением они читали вслух по-итальянски «Божественную комедию». Вернее, не читали, а как бы разыгрывали в лицах, и Анна Андреевна стеснялась невольно вырывавшегося у нее восторга. Странно было видеть ее в очках. Она стояла с книгой в руках перед сидящим Осипом. «Ну, теперь — вы», «А теперь вы», — подсказывали они друг другу.

Как-то, веселые и оживленные, вернулись они вдвоем из гостей. Осип Эмильевич сделал за один вечер несколько «гафф'ов»: не так и не с тем поздоровался, не то сказал на прощание и, главное, скучал, слушая чтение нового перевода «Эдипа в Колоне». Переводил С. В. Шервинский вместе с В. О. Нилендером, кажется, именно Нилендер и читал в этот вечер. Домашние смешки и словечки вылились в шуточное четверостишие Мандельштама:

Знакомства нашего на склонеШервинский нас к себе зазвалПослушать, как Эдип в колоннеС Нилендером маршировал.

Ахматова дружила с Шервинским, но для Мандельштама поэты и деятели искусств подобного склада были противопоказаны. Так как я слышала много восторженных отзывов о Шервинском от его учеников, в частности от моей подруги Лены, от артистов-чтецов, студентов ГИТИСа, от переводчиков, я спросила Осипа Эмильевича, как он относится к нему. «Моло­дой человек с Пречистенки, — равнодушно ответил Мандельштам, имея в виду поколение, вышедшее из семейств московской высшей академической среды, — он таким и остался».

Анна Андреевна стала собираться домой в Ленинград приблизительно в конце февраля. Провожать ее поехал на вокзал Лева. Как только за ними закрылась входная дверь, Осип Эмильевич бросился на тахту и вскричал: «Наденька, как хорошо, что она уехала! Слишком много электричества в одном доме».

После отъезда Анны Андреевны в доме Мандельштамов наступила какая-то пасмурность. У них появилась тень раздражения против нее. Надя с оттенком недоброжелательности указывала, что Ахматовой легко сохранять величественную индифферентность, так как она живет за спиной Пунина. Как бы ни было запутано ее семейное положение, но жизнь в этом доме хоть немного, но обеспечивала ее. А Мандельштаму приходится вести ежедневную борьбу за существование. Осип Эмильевич утверждал, что Ахматова неофициально уже признана классиком. Зашел у меня разговор с ним о ее поэзии, и среди его одобрительных слов мелькает все-таки замечание о «манерности» ее ранних стихов, впрочем, добавляет он, «тогда все так писали». После обычных бормотаний Мандельштам проговаривает с осуждением: «…аутоэротизм…» В другой раз Надя резко критикует безвкусные завершения в некоторых стихотворениях из «Четок» и «Белой стаи»: «Как мож­но писать — "Даже тот, кто ласкал и забыл" или "Улыбнулся спокойно и жутко"?..»

Лева подарил мне свою фотографическую карточку, сделанную для удостоверения. На обороте стал писать акростих:

Эмаль, алмазы, позолотаМогли б украсить египтянМоей же девы стройный стан

Дальше он не мог придумать. Ходил по комнате и повторял эти строки певуче и выспренне. Осип Эмильевич выхватил у него перо, быстро переделал «стройный» на «красит» и стремительно приписал:

Аршин трико иль шевиота.

В марте Лева уехал в Ленинград, но через месяц вернулся в Москву. Однако Мандельштамы его к себе не пустили. Он, как и было при Анне Андреевне, ночевал у Ардовых. Там актрисы, соленые анекдоты Виктора Ефимовича, всеобщий бесшабашный тон, который охотно поддерживала Надя. А Мандельштам снова впал в страшное беспокойство. Как только Лева подымался от Ардовых наверх, Осип Эмильевич встречал его словами: «Сделаем что-нибудь гадкое». И они звонили по междугородному телефону к Анне Андреевне в Ленинград.

Мандельштам продолжал бесноваться. Куда он убегал из дому, и кого встречал, и с кем разговаривал — я тогда не знала. Впоследствии выяснилось, что он продолжал искать случая дать пощечину Алексею Толстому и читал почти «направо и налево» свои стихи о Сталине.

Теперь ему опять недоставало Ахматовой. Он требовал по телефону, чтобы она вернулась в Москву. Однажды после такого разговора обратился ко мне вне себя: «В конце концов, мы. — акмеисты, члены одной партии. Ее товарищ по партии в беде, она обязана приехать!»

Ахматова приехала 13 мая. Они провели вместе один день. Поздно вечером явились гепеушники с ордером на арест Мандельштама. Всю ночь производили обыск. Осипа увели.

14 мая утром я пришла в Нащокинский. Мне открыла Анна Андреевна со слезами на глазах и с распущенными волосами (тогда еще черными) — у нее сделалась сильнейшая мигрень, чего, по ее словам, с ней никогда не бывало. Я узнала все.