Грань - Ника Созонова

— Ты думаешь, услышать его от меня будет легче?

— Уверена. К тому же я с детства не выношу белые халаты и запах лекарств, ты ведь знаешь.

— Но у меня работа. Очень сложный случай.

— Тебе всего-то нужно уйти на час раньше, и ты успеешь. Ну, пожалуйста, Дэн! Разве я часто тебя о чем-то прошу?

— Если честно, такое на моей памяти впервые. — Я был обескуражен и растерян. — Хорошо. Если это для тебя так важно, схожу.

— Спасибо! С меня причитается.

В ухо монотонно запели короткие гудки.

С минуту я вертел в руке разогревшуюся телефонную трубку. То, что с Варежкой могло стрястись что-то плохое, не умещалось в голове. Эта мысль была настолько громоздкой и невместимой, не лезшей ни в какие ворота, что я отмахнулся от нее: бред, полный бред. Во время последних наших выходных Варежка была живой и подвижной, как и всегда. Никаких жалоб на самочувствие или потерь сознания у нее не наблюдалось.

Гораздо больше меня взволновало состояние Алисы. Что стряслось такого, что броня моей железной леди дала трещину? Неужели беспокойство о здоровье дочери смогло превратить непробиваемый танк в слезливую истеричку? И как же я, дуралей, умудрился пропустить тот великий момент, когда Варька разбудила в ней живого, чувствующего человека? Что за ключик подобрала наша кроха, который не удалось подобрать мне за все годы совместного житья с Алисой? Нет, положительно, мы с ней родили необычное существо: маленькое чудо, сестренку солнышка…

На работе я первым делом зашел к Геннадию Скуну, дабы подготовить морально к предстоящей процедуре. Мы поговорили о Лоре, о том, какая это замечательная и добрая девушка. Я передал ее слова о вынужденном отъезде и уверения в дочерней любви. Скун сухо поблагодарил. Видно было, что он напряжен и пытается скрыть это.

Чтобы не длить его мучений, я не стал особо разглагольствовать. Проводил в аппаратную, проследил, как усыпляют и подключают недвижное тело к 'Мадонне', блещущей стеклом и никелем, и вошел к себе.

Весь мой азарт куда-то улетучился. Возможно, то было следствием телефонного разговора с Алисой и пережитым шоком. Мне не хотелось никаких открытий, никаких захватывающих путешествий в человеческие глубины.

Я слышал, но не слушал болтовню Любочки, смазывавшей мне виски и лоб гелем и подсоединявшей к 'Мадонне'. Где-то капала вода из плохо закрытого крана, и этот звук раздражал, как и зудение медсестры.

— …надеюсь, вы не забыли!

— Не забыл — о чем? — Голосок был так пронзителен и настойчив, что пришлось откликнуться.

— Ну, как же? О машинной 'очистке'. Вот, я специально кладу вашу левую руку, указательный пальчик рядом с нужной кнопочкой. Нельзя так рисковать, да и начальство сердить не стоит…

Дура. Но объяснять ей степень ее глупости — равно как идиотизма инструкции, предписывающей становиться потихоньку машиной, — пустая трата времени.

Я начал отсчет.

80, 79, 78… Мой череп становится свободным и полым… таким огромным, что в него помещается вся эта комната…

…64, 63, 62… Да что там комната — целый город со всеми его руинами и помойками… весь наш несчастный, затравленный мир поместился в меня, и еще осталось свободное место…

…50, 49, 48… При этом сам я сужаюсь — до размеров булавочной головки, до паутинной нити… становлюсь тенью тени, что может неслышно проникнуть куда угодно… в чужую душу, в чужую суть…

…37, 36, 35… Как можно быть одновременно огромным, словно вселенная, и крохотным, способным проникнуть в тайное тайных и все почувствовать и понять?… Ноль мыслей, чистота и пустота…

…26, 25, 24… Начали! Ничего-ничего, потерпи, родной, это все для дела…

… 18, 17, 16… Слияние, срастание… я 'ведущий' — он 'ведомый', но мы одно целое… Я есть он…

…2, 1, 0. Вошел!

'Заслон' — это не просто неприятно, как сказал Тимур. Это отвратительно. Не больно, но на грани боли, как при глотании резинового зонда, проникающего в желудок. Хоть я и был подготовлен — знал, на что наткнусь, столкновение оказалось ошеломительным и превысившим все ожидания.

Прервав контакт, я даже не смог доползти до джузи — сунул голову под струю ледяной воды прямо над раковиной в кабинете. От внезапного, слишком резкого выхода меня зверски мутило. Любочка носилась кругами, испуганно вереща, цепляясь колготками за стулья и предлагая то одно, то другое, а я даже не мог послать ее куда следует, поскольку язык не желал ворочаться…

А ведь начиналось все вполне мирно.

Очутившись в сознании Скуна, я слегка пошерстил его чувства и мысли — те, что лежали на поверхности. Выяснил, что я милейшему альбиносу не нравлюсь — считает меня выскочкой и хамом. (Особого удивления это открытие не вызвало.) Еще он был обижен на дочь: бросила его именно сейчас, когда он так нуждается в поддержке, и вернулась к своему 'респектабельному ничтожеству' — так он именовал про себя зятя. Впрочем, все это без особых эмоций: Тимур был прав — ненависть или сильное раздражение нашему общему 'ведомому' были не свойственны.

Цветовой фон не радовал: преобладало темно-серое и коричневое. В 'атмосфере' чувствовалась напряженность. Вот и славненько: будем искать ее истоки…

Заглянул в недавнее прошлое — скука смертная: ночные бдения в крошечной каморке детского садика для бедных… холостяцкие завтраки… одинокие прогулки в любую погоду… Копнул глубже — в то время, когда была еще жива жена. На редкость красивая женщина оказалась! И не капризная при такой красоте: спокойная, мягкая, с тихим достоинством. Что она нашла в заикающемся и бесцветном (во всех смыслах) типе?

Скун действительно безумно ее любил — дочка не соврала. Даже теперь, спустя восемь месяцев, мысли о ней занимали большую часть его сознания. Особенно часто он возвращался в день ее смерти. Память беспрепятственно пропустила меня туда, и я пережил это вместе с ним: мое сердце, как и его, разрывалось от боли. Разрывалось, но продолжало биться, и я умолял его остановить свой бег. Геннадий Скун принял тогда твердое решение покончить с собой и лишь ожидал подходящего момента. Он заставлял себя завершить все дела, отдать все долги, моральные и материальные, дыша и двигаясь на автопилоте. Мысль, что очень скоро он от всего освободится, помогала имитировать жизнь и действовать.

Как и говорила Лора, он почти не спал и много гулял. И однажды, спустя пять-шесть дней после похорон, что-то случилось. Видимо, на прогулке. Стряслось нечто такое, после чего он передумал накладывать на себя руки. Но вот что именно? Стоило мне попытаться войти в тот день и прожить его вместе с ним, как возник 'заслон'. Меня вышвырнуло оттуда, словно котенка, схваченного за шкирку в момент кражи колбасы…