Синяя борода - Курт Воннегут

— Держи! Бери, купишь себе билет и отправишься куда-нибудь, где тебя ждет счастье — в Великую Депрессию или во Вторую Мировую.

Я отмахнулся от ее подарка.

— Тогда, может, в то время, пока меня здесь еще не было? — предложила она. — Хотя туда тебе билет не требуется. Там ты и так окажешься, как только я съеду.

— В июне я был вполне счастлив. И тут появились вы.

— Да, а еще ты был тогда в десять раз бледнее и на десять фунтов легче, и я уж молчу о твоей личной гигиене, из-за которой я почти отказалась от приглашения на ужин. Я боялась подхватить проказу.

— Как мило с вашей стороны.

— Я тебя воскресила, — сказала она. — Ты — мой Лазарь. Причем Иисус Лазаря всего лишь воскресил. Я же тебя не только вернула к жизни — я тебя еще и усадила за автобиографию.

— Несомненно, тоже в качестве издевательства.

— Тоже — как что?

— Как эта прихожая.

— Эти картины — посерьезнее твоих, если дать себе труд о них задуматься, — сказала она.

— Вы выписали их из Балтимора? — спросил я.

— Нет, — сказала она. — На прошлой неделе в Бриджхэмптоне, на аукционе, я встретила еще одну любительницу и купила их у нее. Сначала я не знала, что с ними делать, и спрятала их в подвале — за банками с «Атласной Дюра-люкс».

— Надеюсь только, что цвет детской неожиданности — не из банки «Атласной Дюра-люкс».

— Вот еще, — сказала она. — Я же не идиотка, чтобы пользоваться «Атласной Дюра-люкс». Так объяснить тебе, в чем возвышенный смысл этих картин?

— Нет.

— Я честно пыталась понять твои картины и оказать им уважение. Чем же мои не заслужили того же от тебя?

— Вы знаете такое слово — китч? — спросил я.

— Одна из моих книг называлась «Китч», — ответила она.

— Я ее читала, — вставила Целеста. — Там про одну девочку, и ее мальчик все пытается доказать, что у нее дурной вкус. Он у нее и в самом деле дурной, но не в этом дело.

— Ты, стало быть, не считаешь картины с девочками на качелях серьезным искусством? — продолжала язвить мадам Берман. — Тогда подумай о том, о чем думали, глядя на них, жители викторианской Англии, то есть, о болезнях и невзгодах, которые ожидали этих милых, невинных девчушек в самом ближайшем будущем: дифтерия, туберкулез, оспа, выкидыши, грубый и жестокий муж, нищета, вдовство, проституция, и в самом конце — могила за церковной оградой.

С дорожки перед крыльцом раздался хруст гравия под колесами машины.

— Мне пора, — сказала она. — Похоже, серьезное искусство тебе не по плечу. Значит, будешь теперь ходить через заднюю дверь.

И удалилась!

16

И не успел ворчащий и урчащий «Феррари» заезжего психиатра исчезнуть в направлении заката, как кухарка объявила, что и она тоже уходит.

— Я должна предупредить об увольнении за две недели, и предупреждаю, — сказала она.

Вот так раз!

— Откуда такое неожиданное решение? — спросил я.

— Очень даже ожиданное, — сказала она. — Я и Целеста совсем уже собирались уходить прямо перед приездом мадам Берман. Здесь было как в могиле. С ней все ожило, поэтому мы остались. Но мы все время повторяли: «Она уезжает, и мы уезжаем».

— Но я же не могу без вас, — сказал я. — Что я еще могу сделать, чтобы вы остались?

Если подумать: в самом деле — они и так занимали комнаты с видом на океан, юные друзья Целесты распоряжались участком по своему желанию, плюс бесплатная еда и питье в неограниченных количествах. Кухарке позволялось брать из гаража любую машину в любой момент, а платил я ей не меньше, чем кинозвезде.

— Например, запомнить, как меня зовут, — ответила она.

Это в каком смысле?

— Что? — спросил я.

— Всякий раз, когда вы упоминаете меня в разговоре, вы говорите обо мне — «кухарка». А у меня есть имя. Меня зовут Элисон Уайт.

— Да что вы говорите! — воскликнул я в веселом ужасе. — Мне это отлично известно. На это имя я каждую неделю выписываю чек. Я что, сделал в нем ошибку, что ли? Или перепутал индивидуальный номер налогоплательщика?

— Но больше вы никогда обо мне не вспоминаете, только когда выписываете чек. Да и тогда, мне кажется, вряд ли. До приезда мадам Берман, пока Целеста была еще в школе, и мы тут оставались вдвоем в целом доме, и спали каждую ночь под одной крышей, и я готовила вам еду…

Тут она замолчала. Наверное, ей казалось, что она все объяснила. Теперь я понимаю, как ей тогда было сложно.

— И? — сказал я.

— Мне ужасно неудобно.

— Я пока не могу судить, в чем неудобство.

И тогда она выпалила:

— Я не хочу за вас замуж!

Ничего себе!

— А кто ж хочет-то?

— Я всего лишь хочу человеческого отношения, а не быть ничтожеством и пустым местом, раз уж я делю кров с каким-то мужчиной, каким бы он ни был, — сказала она.

И тут же поправилась:

— С каким-то человеком.

Все это до удивления напоминало слова моей первой жены Дороти: что я часто обращался с ней так, будто мне не было дела, как ее зовут, даже будто ее вообще не было рядом. Да и следующая реплика кухарки была мне знакома из уст Дороти:

— Мне кажется, что вы до смерти боитесь женщин.

— И мне тоже, — сказала Целеста.

— Целеста, — сказал я, — мы же всегда дружили, правда?

— Вам так кажется, потому что вы считаете меня дурочкой, — ответила Целеста.

— К тому же она еще не в том возрасте, когда женщин можно начинать бояться, — добавила ее мать.

— Так значит, уходят вообще все, — сказал я. — А где Шлезингер?

— Смылся, — сказала Целеста.

Чем же я виноват, что мне так досталось? Я всего лишь уехал на день в Нью-Йорк, предоставив вдовице Берман возможность переделать прихожую! И вот теперь я стою, окруженный обломками прежней жизни, а она укатила в Саут-Хэмптон ручкаться с Джеки Кеннеди!

— Да уж, — сказал я наконец. — И мою знаменитую коллекцию картин вы, как я понимаю, тоже ненавидите.

Они слегка повеселели — вероятно, потому, что я перевел разговор на тему, которую было обсуждать легче, чем отношения между мужчинами и женщинами.

— Да нет, — сказала кухарка. Сказала Элисон Уайт, Элисон Уайт, Элисон Уайт! Вполне приличная женщина, милое лицо, подтянутая фигура, густые каштановые волосы. Дело во мне. Это я не вполне приличный мужчина.

— Я просто не вижу в них никакого смысла, — продолжала она. — Наверняка из-за того, что я необразованная. Вот если бы я закончила институт, я бы точно поняла, какие они замечательные. А ту единственную из них, которая мне нравилась, вы продали.

— Это какую же? — спросил я.

Тут и я оживился, в надежде хоть что-то вынести из этого ужаса: свидетельство представителей простого народа о том, какая именно из моих картин, мною при этом проданная, обладала такой силой, что сумела понравиться даже им.

— Где два черных мальчика и два белых мальчика, — ответила она.

Я перерыл все закоулки своей памяти в поисках полотна, висевшего в моем доме, которое можно было бы так описать при наличии воображения и отсутствии образования. Два черных пятна и два белых пятна? Кто это? Похоже опять же на Ротко.

Но потом до меня дошло, что она говорит о картине, которую я никогда не считал частью своей коллекции. Она досталась мне в виде сувенира. Нарисовал ее никто иной, как Дэн Грегори! Это была журнальная иллюстрация к рассказу Бута Таркингтона, о встрече в переулке какого-то городка на Среднем Западе, в прошлом, а не в этом веке, между двумя черными и двумя белыми мальчиками, лет примерно десяти.

На картине было ясно, что они в этот момент раздумывают, стоит ли им подружиться или, наоборот, разойтись в разные стороны[49].

В рассказе чернокожие мальчики носили забавные имена: Герман и Верман. Я не раз слышал, что никто не умел рисовать чернокожих лучше, чем Дэн Грегори. Однако рисовал он их с фотографий. Он мне сразу сказал, что ни один чернокожий никогда не переступит порог его дома.

Я это полностью одобрил. В течение какого-то времени я полностью одобрял все, что он говорил. Я ведь собирался стать, как он. И в этом, увы, немало преуспел.

Картину с двумя черными и двумя белыми мальчиками я продал одному миллионеру, торговцу недвижимостью и страховыми полисами в Техасе, в городе Лаббок, владельцу самой полной, по его словам, коллекции произведений Дэна Грегори во всем мире. Насколько мне известно, не только самой полной, но и единственной. Он даже выстроил для нее обширный частный музей.

Он каким-то образом вызнал, что я был подмастерьем у Грегори, и позвонил с вопросом, не сохранилось ли у меня каких-нибудь работ моего мастера, с которыми я был бы готов расстаться. У меня была только эта. Я не смотрел на нее уже много лет, поскольку она висела в ванной, примыкающей к одной из многочисленных комнат для гостей, куда мне не было никакой причины заходить.

— Вы продали единственную картину, которая была о чем-то, — сказала Элисон Уайт. — Мне нравилось рассматривать ее и воображать, что случилось дальше.