Синяя борода - Курт Воннегут

— Правда.

— Ничего не способны принять иначе, чем на свой счет. Можешь о них и не упоминать, вообще не знать, что они рядом, и все равно каждое твое слово они будут считать направленным в их сторону. Замечал?

— Так точно, — сказал я. Теперь, когда он обратил на это внимание, мне казалось, что я и в самом деле замечал такое.

— А время от времени они еще воображают, будто лучше тебя понимают в том, чем ты занимаешься. — сказал он. — Гнать их надо, иначе испортят все, что смогут! У них свое дело, у нас свое. Мы никогда не пытаемся их запрячь в свою работу, а они нас впрягают при первой возможности. Слушай и запоминай.

— Так точно.

— Никогда не связывайся с женщиной, которая хочет быть мужчиной. Это значит, что она не собирается выполнять то, что положено женщинам — то есть, тебе придется делать и то, что положено мужчинам, и то, что положено женщинам. Ты понял?

— Так точно, понял, — сказал я.

Дальше он сказал, что женщины не способны достичь успеха в области искусства, науки, политики, промышленности, поскольку их главное предназначение — рожать детей, поддерживать мужчин и вести хозяйство. Это утверждение он предложил мне попытаться опровергнуть, назвав десять женщин, которые отличились в какой-либо сфере, кроме домашней.

Думаю, что сейчас десятерых я бы нашел, но тогда в голову мне пришла единственно лишь святая Иоанна.

— Жанна д’Арк, — сказал он, — была гермафродитом!

18

Не знаю, каким образом это вписывается в мой рассказ, возможно, что и никаким. Во всяком случае, это самая незначительная деталь в истории абстрактного экспрессионизма, какую только можно себе представить, и тем не менее.

Кухарка, которая, ворча, выдала мне мой первый нью-йоркский ужин, которая все время повторяла: «И что дальше? И что дальше?», умерла через две недели после моего прибытия. Вот в чем заключался ответ на ее извечный вопрос: дальше она упадет замертво в «Фармации Тертл-Бэй», аптеке в двух кварталах от дома[52].

Но вот какая подробность: гробовщик выяснил, что она была не то, чтобы женщиной, и не то, чтобы мужчиной. Она была немного и тем, и другим. Она была гермафродитом.

И еще более незначительное примечание: должность повара при Дэне Грегори немедленно перешла к Сэму Ву, владельцу китайской прачечной.

Мэрили вернулась из больницы, в кресле-каталке, на третий день после моего прибытия. Дэн Грегори не вышел ее встречать. Думаю, он не оторвался бы от работы, даже если бы в доме случился пожар. В этом он походил на моего отца с его ковбойскими сапогами, или на Терри Китчена с краскопультом, или на Джексона Поллока, брызжущего краской на расстеленный холст: когда он творил, весь остальной мир переставал существовать.

И я стану таким же после войны, и это разрушит мою первую семью, сломает мою решимость стать хорошим отцом. Я никак не мог приспособиться к гражданской жизни, и тут вдруг обнаружил штуку посильнее героина, и такую же безответственную: если начать закрашивать огромный кусок холста одним цветом, то весь мир перестает существовать.

Грегори отдавал своей работе нераздельное внимание по двенадцать часов в день, а то и больше, и мое ремесло подмастерья оказалось таким образом легче легкого. Ему ничего от меня не было нужно, и тратить время на выдумывание заданий ему тоже не хотелось. Да, он велел мне изобразить мастерскую, но как только он вернулся к своей работе, он, мне кажется, об этом забыл.

И что же, создал ли я картину его мастерской, которую нельзя было отличить от фотографии? О да, о да.

Но единственным человеком, которому было какое-то дело даже до того, предприму ли я попытку сотворить подобное чудо или нет, был я сам. Я настолько не стоил его внимания, настолько не дотягивал до гениальности, до Григоряна при Бескудникове, настолько не воспринимался им как угроза, как наследник, как что угодно, что с таким же успехом мог бы быть слугой, принимающим заказ на обед.

Неважно! Что хочешь! Мясо! Картину этой мастерской! Какая разница? Цветную капусту!

Ах, так. Ну, я ему докажу.

И я доказал.

Придумывать для меня работу пришлось его настоящему помощнику, Фреду Джонсу, военному летчику в Первой Мировой. Фред назначил меня курьером, что наверняка явилось тяжелым ударом для курьерской компании, которой они пользовались до тех пор. Кто-то, кому отчаянно нужна была работа — неважно, какая, — потерял ее в тот момент, когда Фред выдал мне пригоршню жетонов на метро и карту города.

Он также приспособил меня к составлению описи ценных предметов в мастерской Грегори.

— Но я же буду мешать господину Грегори работать, — сказал я.

И он ответил:

— Можешь хоть перепилить его пополам, распевая при этом государственный гимн. Он не заметит. Только держись подальше от его рук и не попадайся ему на глаза.

И в тот момент, когда вернулась Мэрили, я был в мастерской, в двух шагах от Дэна Грегори. Я переписывал в гроссбух обширную коллекцию штыков. Я до сих пор не забыл, каким злом веяло от них, этих наконечников копий, прикрепляемых к ружейным стволам. Один штык был просто заостренным прутом. Другой имел треугольное сечение, чтобы не дать ране закрыться — чтобы кровь и внутренности в ней не задерживались. Еще на одном были зубцы, как у пилы — видимо, на случай, если на пути встретится кость. Мне пришло в голову тогда, что очевидный ужас прошлой войны, к счастью, не позволит больше романтическим образам из литературы и истории погнать нас на еще одну войну.

Теперь-то, разумеется, купить ребенку игрушечный автомат с пластмассовым штыком можно в каждом магазине игрушек.

Тут снизу просочились звуки, сопровождавшие возвращение Мэрили. Но и я, хотя я и находился в глубоком долгу перед ней, не поспешил ее встречать. Судя по всему, и кухарка, и моя первая жена были правы: я до смерти боялся женщин — вероятно, из-за предательства матери, которая взяла да и ушла, бросив меня[53]. Так сказала сегодня за завтраком Цирцея Берман.

Возможно.

В общем, так: ей пришлось вызвать меня вниз, и я вел себя очень церемонно. Я не знал, что Грегори чуть не убил ее за материалы, которые она мне посылала. А если бы я это и знал, то все равно вел бы себя очень церемонно. Одной из причин отсутствия бурных эмоциональных проявлений несомненно было то, что я ощущал себя уродливым, бессильным и отвратительно девственным. Я был ее недостоин, она ведь была такая красивая, почти как Мадлен Кэрролл, самая красивая актриса на свете.

Надо сказать, что и она тоже обращалась со мной холодно и натянуто, вероятно, отвечая своей церемонностью на мою. И вот еще, может быть: она хотела ясно показать — мне, Фреду, Грегори, кухарке-гермафродиту, всему миру, — что выписала меня сюда с западного побережья не для того, чтобы крутить со мной шашни.

Если бы только я мог вернуться в тот день в машине времени, какое блестящее будущее я бы ей напророчил!

— Когда я встречусь с тобой после Второй Мировой во Флоренции, ты будешь столь же прекрасна, но станешь мудрее, гораздо мудрее. Ты вместе с Фредом и Грегори переедешь жить в Италию, а потом Фред и Грегори будут убиты в Египте, при Сиди-Баррани. Ты к тому времени завоюешь сердце Бруно, графа Портомаджоре, выпускника Оксфорда и министра культуры у Муссолини, одного из крупнейших землевладельцев во всей Италии. Он также будет стоять во главе сети английских шпионов в Италии на протяжении всей войны.

Когда я посетил ее палаццо после войны, она показала мне полотно, преподнесенное ей мэром Флоренции. На нем был изображен расстрел ее покойного мужа фашистами, прямо перед концом войны.

Картина была выполнена в том же самом стиле коммерческого китча, в котором работал Дэн Грегори, и в котором был, и остаюсь, способен работать и я.

Ее представление о собственном месте в этом мире, посреди Великой Депрессии, в 1933 году, раскрылось для меня, как я теперь понимаю, в одном разговоре между нами. Мы говорили о пьесе Генрика Ибсена «Кукольный дом». В то время как раз вышло новое издание в библиотеке для чтения, с иллюстрациями Дэна Грегори, мы оба прочли ее и решили обсудить.

Самая убедительная из иллюстраций Грегори изображала самый конец пьесы. Главная героиня, Нора, выходит за дверь своего уютного дома, покидает своего мелкобуржуазного мужа, своих детей, своих слуг, заявив, что ей необходимо найти себя в мире, прежде чем она сможет стать настоящей женой и матерью.

Такой у этой пьесы финал. Нора не собирается больше терпеть насмешки над своей невежественностью, беспомощностью и незрелостью.

Вот что сказала мне Мэрили:

— А мне кажется, это не финал пьесы, а как раз ее начало. Нигде не сказано, как у нее получилось выжить. На какую работу могла рассчитывать тогда женщина? У Норы не было ни опыта, ни образования. Жилья и денег на еду у нее тоже не было.