Синяя борода - Курт Воннегут

Потом мы остановились поглазеть, как двое мужчин дерутся перед входом в бар на Третьей авеню. Они рычали друг на друга на каком-то непонятном языке. Возможно, они были македонцами, или басками, или фризами, кто их знает.

Мэрили немного хромала, и вообще была слегка скошена на левый бок, потому что один армянин столкнул ее вниз по лестнице. Совершенно другой армянин теперь ласкался и прижимался к ней, и член у него стоял так, что им можно было колоть орехи. Мне нравится думать, что в тот момент мы обвенчались. В жизни всегда есть место таинству. Предположительно, мы должны были покинуть райские сады, прилепившись друг к другу, и скитаться одной плотью, терпя лишения, едины в горе и в радости.

Не знаю, почему, но мы смеялись, не переставая.

Напомню, сколько нам было лет: мне — почти двадцать, ей — двадцать семь. Мужчине, которому мы собирались наставить рога, было пятьдесят три, и жить ему оставалось всего семь лет. Мальчишка, если задуматься. Представляете, еще целых семь лет жизни!

Возможно, причиной нашего с Мэрили непрерывного смеха были сигналы от наших тел, говорящие нам, что именно то, чем мы собирались заняться, и есть для них самое естественное — в дополнение к еде, питью и сну. Мы не бунтовали, не мстили, не оскверняли. Мы не воспользовались ни той постелью, которую она делила с Грегори, ни постелью Фреда Джонса в соседней комнате, ни той, что стояла в безупречной французской спальне для гостей, ни даже моей собственной кроватью, при том, что нам принадлежал весь дом, за исключением разве что подвала, поскольку единственным его обитателем в тот момент, кроме нас, был Фу Манчу. Наши вдохновенные любовные игры в каком-то смысле предвосхитили абстрактный экспрессионизм, будучи совершенно ни о чем, кроме себя самих.

Я вспоминаю слова художника Джима Брукса о том, как он действует, как действовали все абстрактные экспрессионисты:

— Я набираю краску и делаю первый мазок. После этого холст обязан взять на себя по меньшей мере половину работы.

Если все складывалось удачно, то холст, после этого первого мазка, начинал предлагать те или иные действия, а порой даже требовать их. В случае со мной и Мэрили первым мазком явился поцелуй на пороге входной двери — широкий, влажный, горячий, до смешного неряшливый.

Куда там какой-то краске!

Наш холст потребовал от нас еще и еще поцелуев, более и более жарких, а потом заставил нас пройтись, не отрываясь друг от друга, в запинающемся, шатающемся танго вверх по лестнице и через парадную столовую. Тут мы опрокинули стул, но водрузили его на место. Теперь холст взял на себя не половину, а всю работу, и провел нас насквозь через кладовку в заброшенный чулан, шесть на четыре фута. Единственной обстановкой в нем оказался дряхлый диван, должно быть, брошенный предыдущими хозяевами. Крохотное окошко выходило на север, открывая вид на голые верхушки деревьев во дворе.

Дальнейших подсказок по завершению этого шедевра нам от холста уже не требовалось. И мы его завершили.

И мои собственные действия также не нуждались в подсказке от старшей, более опытной женщины.

В яблочко, и в яблочко, и снова в яблочко!

Передо мной раскрывалось мое прошлое! Я, оказывается, давно занимался этим, всю свою жизнь! А еще передо мной раскрывалось будущее! Я буду заниматься этим как можно чаще, всю свою жизнь!

Так и случилось. Но так хорошо, как в тот раз, больше никогда не было.

Тот большой холст, который мы называем жизнью, никогда больше не поможет мне и партнеру создать в постели шедевр.

Таким образом, Рабо Карабекян создал по крайней мере один шедевр — в качестве любовника. Его, разумеется, никто не увидел, и он исчез с лица земли даже быстрее, чем полотна, которыми я заработал себе на сноску в истории живописи. Есть ли на свете что-нибудь, сделанное мною, что меня переживет, если не считать заслуженного порицания, исходящего от моей первой жены, моих детей и моих внуков?

Разве мне не все равно?

А что, кому-то все равно?

Бедный я, бедный. Бедные, собственно, вообще все. Мы оставляем за собой так мало долговечного.

После войны я рассказал Терри Китчену о трех часах идеальных игр с Мэрили, и о том, каким блаженно затерянным в пустоте я себя потом чувствовал, и он заявил:

— Тебя посетило богонеявление.

— Что-что?

— Я сам до этого дошел, — сказал он. Это происходило еще в те времена, когда он занимался разговорами, а не живописью, задолго до покупки краскопульта. Если на то пошло, то и я был тогда всего лишь болтуном, увязавшимся за художниками. Я все еще считал, что стану предпринимателем.

— Вся проблема с Богом вовсе не в том, что Он слишком редко удостаивает нас своим вниманием, — продолжал он. — Проблема тут прямо обратная: Он держит нас — тебя, меня, всех остальных — за шкирку непрерывно, почти не отпуская.

Он рассказал мне, что только что провел несколько часов в музее Метрополитен, где на картинах Бог постоянно кому-то что-то указывал — Адаму и Еве, пресвятой Богородице, разнообразным святым, испытывающим мучения, и так далее.

— Если верить художникам, такие моменты случаются крайне редко, но какой же идиот когда верил художникам? — сказал он и спросил у бармена еще двойную порцию виски, за которую я, разумеется, впоследствии заплачу. — Называются они «откровениями», или «богоявлением», и поверь мне, что как раз их-то в жизни — как грязи.

— Ага, — сказал я. Кажется, нас слушал тогда еще и Поллок, хотя мы с ним и Китченом еще не получили прозвище «Три мушкетера». Он уже был настоящим художником, поэтому почти не говорил. Когда Терри Китчен стал настоящим художником, он тоже перестал говорить.

— Значит, «блаженно затерянный в пустоте»? — сказал мне Китчен. — Превосходное описание богонеявления, редчайшего состояния, когда всемогущий Господь отпускает твой воротник и дает тебе немножечко просто побыть человеком. Сколько времени это продолжалось?

— Ну, с полчаса примерно, — ответил я.

Он отклонился на табурете назад и произнес удовлетворенно:

— Вот и я о чем.

Вполне возможно, что в тот же день, когда происходил этот разговор, я и снял мастерскую для нас двоих у одного фотографа, на верхнем этаже здания, выходящего на Юнион-сквер. Метраж на Манхэттене в те времена стоил гроши. Художники в самом деле могли себе позволить жить в Нью-Йорке! Представляете?

Подписав договор на мастерскую, я сказал ему:

— Если моя жена узнает об этом, она меня убьет.

— Обеспечь ей семь богоявлений в неделю, — сказал он, — и в качестве благодарности она позволит тебе все, что угодно.

— Легко сказать, — ответил я.

Та же самая толпа, которая убеждена, что книги Полли Мэдисон, авторства Цирцеи Берман, подрывают основы американского общества, рассказывая девочкам-подросткам, что они могут по неосторожности забеременеть — так вот, эти самые люди наверняка сочли бы теорию богонеявлений Китчена богохульной. Но я не знаком с человеком, который более усердно старался бы найти и выполнить задание, предписанное ему Господом, чем Терри. Он мог бы сделать блестящую карьеру в юриспруденции, и одновременно в бизнесе, в банковском деле и в политике. Он великолепно играл на фортепиано, был отличным спортсменом. Он мог также остаться в армии, и вскоре дослужиться до генерала — возможно, даже до начальника штаба объединенного командования.

Но в тот момент, когда я его встретил, он забросил все эти занятия, чтобы стать художником, несмотря на то, что рисовал он, как курица лапой, и даже ни разу в жизни не взял ни одного урока!

— Есть же в этом мире что-то стоящее, наконец, — говорил он. — А живопись — одна из немногих вещей, которые я еще не пробовал.

Я знаю, что многие считают, будто Терри был способен и на реалистические картины, если бы ему только захотелось их рисовать. Однако в качестве доказательства они предъявляют лишь небольшой участок на том его холсте, который висел до недавнего времени в моей прихожей. Он сам никак не называл эту картину, но ее общепринятое имя — «Потайное окно».

Если не считать этого участка, картина представляет собой типичное произведение Китчена — выполненный при помощи распылителя вид со спутника на красочный атмосферный циклон, или что-то в этом роде. Но на крохотном кусочке, если в него пристально вглядеться, помещена перевернутая вниз головой копия «Портрета мадам X.» Джона Сарджента, в полный рост, включая и горбоносый профиль, и матовые плечи, и все остальное.

Прошу прощения, друзья: авторство этой прихотливой вставки, этого потайного окна, не принадлежит Терри, и не могло ему принадлежать. Нарисована она была по его настоятельной просьбе одним халтурщиком от живописи, по имени — кто бы мог подумать — Рабо Карабекян[56].

Терри Китчен потом сказал мне, что сам он ощущал богонеявления, то есть, что Господь на время оставил его в покое, только после любовных игр, а также в те два раза, когда он принимал героин.